Внутри меня снова схлестнулись две воды. Голос Люсиль шептал: «Соглашайся! Это же мечта! Чистые лаборатории, доступ к архивам, уважение коллег… Больше не нужно считать медяки и отмывать руки от земли». Но голос Алёны, голос «Тихого Корня», был громче: «А как же Аня и Лена, которые снова вместе шьют? А профессор Кранц, который нашёл свой перстень? А Эмиль, который впервые не боится собственных рук? Ты променяешь их живые истории на строки в протоколе?»

— Я ценю вашу заботу, — я тщательно подбирала слова, чтобы они не звучали как вызов. — Но моё место здесь.

— Здесь?! — мать рассмеялась коротким, сухим смехом. — Среди этих склянок? В этом переулке, где пахнет капустой и дешёвым мылом? Люсиль, опомнись! Твоё место — в мире, где принимают решения, а не раздают советы плачущим ткачихам.

— Возможно, именно здесь и принимаются самые важные решения, — тихо сказала я. — Решения о том, как прожить ещё один день без боли и страха.

— Это всё сентиментальная чушь! — рявкнул дядя, теряя терпение. — Мы не просим. Мы требуем. Ты закроешь эту лавку до конца недели. Твоё содержание будет восстановлено в полном объёме, как только ты подпишешь контракт с Палатой. Если же ты откажешься…

Он сделал паузу, давая угрозе набрать вес.

— Если ты откажешься, Люсиль, то с этого дня ты не получишь от семьи ни единого серебряного. Ни на аренду этой конуры, ни на твои травы, ни на еду. Ты останешься одна. И мы посмотрим, как долго твои «благодарные» швеи будут кормить тебя своими историями.

Это был удар под дых. Прямой, безжалостный и абсолютно логичный с их точки зрения. Они отнимали у меня единственный инструмент, которым я привыкла пользоваться всю жизнь — деньги семьи.

Я посмотрела на их лица. На лице матери — холодная уверенность в своей правоте. На лице дяди — тяжёлое, почти скучающее ожидание моей капитуляции. Они не видели меня. Они видели проблему, которую нужно решить. Непослушную деталь в безупречном механизме семьи фон Эльбринг.

И в этот момент страх, который всегда жил во мне — страх не соответствовать, страх разочаровать, страх остаться одной — вдруг ушёл. Его место заняло что-то другое. Спокойное, твёрдое и ясное, как нота моего камертона. Я вдруг поняла, что они угрожают не той Люсиль. Та, что боялась их неодобрения, осталась в прошлом.

— Я не закрою лавку, — сказала я. Голос мой не дрогнул. — Ни на этой неделе, ни на следующей.

Мать вскинула голову, не веря своим ушам.

— Что ты сказала?

— Я отказываюсь от вашего предложения. И от вашего содержания, — я сделала шаг вперёд, положив ладони на свой прилавок, натёртый воском, исцарапанный, но мой. — Вы правы в одном. Зависеть от чужих денег, даже если это деньги семьи, — унизительно. Поэтому с этого дня у меня новая цель.

Я посмотрела сначала на дядю, потом на мать.

— Моя цель — финансовая независимость. Я буду зарабатывать на жизнь своим ремеслом. Возможно, я не буду жить в особняке и носить шёлковые платья. Но каждый медяк в моей кассе будет моим. И никто не сможет прийти и сказать мне, кому я должна помогать и как мне жить.

Наступила тишина. Такая плотная, что, казалось, она вот-вот треснет. Дядя Альбрехт смотрел на меня так, будто я вдруг заговорила на языке демонов. Мать побледнела, её губы сжались в тонкую, бескровную линию. Она увидела не просто непослушание. Она увидела окончательный разрыв.

— Ты… ты не понимаешь, что говоришь, — прошептала она. — Ты отрекаешься от нас. От своего имени.

— Я не отрекаюсь от имени, — возразила я. — Я просто хочу наполнить его своим собственным смыслом.

— Ты пожалеешь об этом, Люсиль, — голос дяди стал глухим и окончательным. — Очень скоро ты поймёшь, чего стоит твоя «независимость», когда придётся платить за аренду и покупать дрова на зиму.

Он развернулся и вышел, не прощаясь. Мать задержалась на пороге. Она смотрела на меня долго, и в её взгляде не было гнева. Была пустота. Пустота на месте, где когда-то была дочь, которую она понимала.

— Ты больше не фон Эльбринг по духу, — сказала она тихо. — Ты просто… лавочница.

Дверь закрылась. Стук копыт и скрип рессор удалились, и в лавку вернулась её собственная тишина. Но теперь она была другой. Звенящей.

Я стояла, не двигаясь, вцепившись пальцами в край прилавка. Адреналин от схватки ушёл, оставив после себя дрожь. Руки похолодели. Я сделала это. Я сказала «нет». Я сожгла мосты.

— Миледи… — голос Эмиля был едва слышен.

Я обернулась. Он стоял с чашкой в руках. От неё шёл пар, пахло ромашкой и мёдом.

— Я заварил чай, — сказал он, ставя чашку передо мной. — И… я не уйду. Если вы не прогоните. Я могу работать за еду и ночлег, пока… пока дела не наладятся.

Я посмотрела на него, на эту простую чашку, на его испуганные, но честные глаза. И поняла, что я не одна. У меня есть Эмиль. У меня есть мандрагора, которая сейчас наверняка злорадствует в теплице. У меня есть мастер Элмсуорт наверху. У меня есть Роберт Кросс и инспектор Февер. У меня есть мои подписчики. У меня была не семья по крови. У меня была община по духу.

Я взяла чашку. Тёплое стекло согрело пальцы.

— Спасибо, Эмиль, — сказала я. — Дела наладятся. Теперь у нас просто нет другого выбора.

Я подошла к витрине и посмотрела на своё отражение в мутноватом стекле. Я увидела уставшую молодую женщину в простом платье, с пятном от чернил на пальце. Не баронессу. Не наследницу. Просто Люсиль. Лавочницу из «Тихого Корня». И впервые за долгие годы это отражение мне по-настоящему понравилось.

После того как карета фон Эльбрингов скрылась за поворотом, унеся с собой весь кислород из комнаты, тишина в лавке стала другой. Она была не живой, а оглушённой. Я чувствовала, как адреналин схлынул, оставив после себя ледяную пустоту и дрожь в коленях. Слова матери — «ты просто… лавочница» — висели в воздухе, как иней. Я сожгла мосты. Теперь либо учиться летать, либо падать.

Именно в эту ночь я поняла, что дары, которые я принимала как должное — моя способность «слышать» растения, интуиция карт, даже простое право на тишину — больше не бесплатны. Раньше их оплачивала семья фон Эльбринг, создавая для меня стерильное пространство, где можно было играть в науку. Теперь платить придётся мне. И плата — не деньги. Плата — это внимание, труд и время.

Когда Эмиль, пожелав мне спокойной ночи, ушёл в свою каморку, а улица за окном окончательно стихла, я начала свой первый настоящий ритуал. Не магический, с заклинаниями и дымом, а ритуал заземления.

Я сняла туфли, чувствуя босыми ногами прохладный, чуть влажный камень пола в оранжерее. Это был первый шаг — сбросить с себя день, его тревоги и чужие слова. Я оставила за порогом Люсиль фон Эльбринг, аристократку, бросившую вызов семье. Внутрь вошла просто Люсиль, травница, у которой есть работа.

— Ну что, начнём платить по счетам? — пробормотала я в темноту.

— Давно пора, — отозвалась из своего угла мандрагора. — Я уж думала, ты так и будешь жить в долг у собственной магии.

Первой ценой была тишина. Не та, что приходит сама, а та, которую зарабатываешь. Я взяла тяжёлую медную лейку, наполнила её дождевой водой из бочки и начала обход. Это было не просто поливание. Я заставляла себя быть здесь и сейчас, с каждым растением. Чувствовать, как меняется вес лейки в руках. Слышать, как вода впитывается в землю с тихим шипением. Наблюдать, как капли дрожат на листьях лунного шалфея, отражая свет ночного фонаря. Я не думала о счетах за аренду, о предстоящей проверке де Винтера, о холодных глазах матери. Я думала только о том, достаточно ли влаги у корней герани и не завёлся ли паутинный клещ на обратной стороне листа пассифлоры. Это была медитация через труд, и ценой за неё было моё полное, неразделённое внимание.