В проёме возникли три тёмные фигуры. Не «Тени» де Винтера, не призраки. Это были люди в плотных тёмных одеждах, их лица скрывали простые тканевые маски. Они двигались беззвучно, но не как мастера, а как рабочие, знающие своё дело. Один из них держал в руке странный предмет — металлический стержень с несколькими раструбами, похожий на многоголосную флейту. Звуковой ключ, которым они вскрыли мой дом.

— Эмиль! — крикнула я, бросаясь к двери в его каморку. — Запрись и не выходи!

Я знала, что не смогу их остановить. Их было трое, они были сильнее, и они пришли не грабить. Они пришли наказывать.

Двое прошли мимо меня, будто я была предметом мебели. Третий, самый высокий, преградил мне путь к выходу, молча встав в дверях. В его руках не было оружия, но его неподвижность была страшнее любого клинка.

И начался разгром.

Это не было хаотичным вандализмом. Это была методичная, холодная казнь моего мира. Они не просто били склянки. Первый брал банку с ромашкой, второй — с валерианой, и они высыпали их в одну кучу на полу. Они смешивали травы, порошки, масла, превращая мои лекарства в ядовитую, бесполезную грязь. Это было хуже, чем просто уничтожение. Это было осквернение.

Один из них подошёл к столу, где лежали наши подписные бланки. Он не рвал их. Он взял чернильницу и медленно, аккуратно залил каждую страницу, каждую историю, каждую крупицу доверия моих клиентов.

Другой подошёл к моим аптечным весам, взял их и с силой ударил о край прилавка. Хрупкий механизм со звоном разлетелся на части. Символ точности и честности был уничтожен.

Деньги в кассе они не тронули.

Я стояла, прижав к себе выбежавшего из каморки и дрожащего Эмиля, и смотрела, как они разбирают мой дом по частям. Каждая разбитая банка, каждый растоптанный цветок были ударом по мне. Слёзы текли по щекам, но я не издала ни звука. Я не хотела доставлять им этого удовольствия.

Самое страшное было впереди.

Один из них вошёл в оранжерею. Я услышала глухой удар и жалобный стон мандрагоры. Потом — треск ломаемых стеблей. Он не вырывал растения. Он ломал их.

Последний удар был нанесён по самому сердцу. Тот, что крушил оранжерею, вышел, держа в руках мои записи. Мои первые, робкие наброски формулы «Тихого Щита». Он посмотрел на меня через маску, показал мне листы, а потом медленно, демонстративно разорвал их на мелкие клочки и бросил в лужу из разлитых масел.

Затем он вернулся в оранжерею и вышел с оторванным листом серебряного папоротника. Он бросил его мне под ноги, как бросают перчатку, вызывая на дуэль.

Потом они ушли. Так же тихо, как и пришли. Оставив за собой мёртвую тишину и руины.

Я опустилась на колени посреди этого хаоса. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом сотен смешанных трав — едким, тошнотворным коктейлем. Под ногами хрустело стекло. Мой дом, мой «Тихий Корень», был мёртв.

Эмиль, всхлипывая, начал собирать самые крупные осколки. Я пошла в оранжерею. Мандрагора лежала на боку, её горшок был разбит, несколько листьев оторвано. Она тихо стонала. Серебряный папоротник стоял с обломанной верхушкой, его мерцающие листья были забрызганы грязью.

Именно в этот момент, на самом дне отчаяния, в дверь снова постучали. На этот раз — властно и требовательно.

Это был Валерьян де Винтер. За ним стояли Февер и двое «Теней». Он вошёл, и его взгляд, холодный и острый, за секунду оценил масштаб катастрофы. Он не сказал ни слова сочувствия. Он констатировал факты.

— Звуковой ключ, — сказал он, указывая на остатки моего воскового порога. — Методичное уничтожение. Цель — не грабёж, а устрашение и уничтожение вашей работы. Это почерк Верне. Точнее, его учеников.

Он подошёл ко мне. Я всё ещё стояла на коленях в оранжерее, пытаясь пересадить мандрагору во временный ящик.

— Мадемуазель фон Эльбринг, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Это больше не игра. Это война. И вы на передовой. Я не могу оставить вас здесь. Я предлагаю вам убежище. Защищённую комнату в Цитадели Департамента. С охраной. С лабораторией. Вы будете в безопасности, пока мы не поймаем Верне.

Его предложение было логичным, правильным и спасительным. Любой разумный человек согласился бы. Люсиль фон Эльбринг, привыкшая к защите и комфорту, закричала бы «да».

Но я больше не была той Люсиль. Я была лавочницей, чей дом только что растоптали. И я знала одно: если я сейчас убегу, я проиграю. Не Верне. Самой себе.

Я медленно поднялась на ноги, отряхивая землю с колен.

— Нет, — сказала я. Голос был хриплым, но твёрдым.

Де Винтер вскинул бровь.

— Я не ослышался?

— Нет. Я не побегу. Я не буду прятаться, — я обвела взглядом разгромленную лавку. — Это мой дом. Это моя территория. Они пришли сюда, чтобы заставить меня замолчать, чтобы стереть это место с карты города. Если я уйду, я сделаю за них их работу.

— Это не храбрость, мадемуазель. Это глупость, — отрезал он. — Они придут снова. И в следующий раз они могут не ограничиться битьём посуды.

— Значит, в следующий раз мы будем готовы, — я посмотрела ему прямо в глаза. Две воды внутри меня слились в один стальной поток. — Они хотели тишины? Они её получили. Но это ненадолго. Они хотели сломать меня? Они только показали мне, где нужно строить крепче. Я остаюсь здесь.

Я ждала гнева, приказа, уговоров. Но де Винтер смотрел на меня долго, и в его ледяных глазах мелькнуло что-то новое. Не восхищение. Скорее, трезвое признание факта. Он увидел перед собой не испуганную жертву, а противника, который принял бой.

— Как угодно, — сказал он наконец. — Но глупость не должна быть беззащитной. Инспектор Февер, — он повернулся к своему помощнику, — выставить два поста. Один у входа, один в переулке. Круглосуточно. До особого распоряжения. Сообщать о любом, кто покажется подозрительным. Мадемуазель, — он снова обратился ко мне, — это не убежище. Это наблюдательный пункт. Но он даст вам время. Используйте его с умом.

Он развернулся и вышел, не сказав больше ни слова.

Я осталась стоять посреди руин, но чувствовала себя иначе. Боль и отчаяние никуда не делись, но под ними прорастало что-то твёрдое, как корень. Упрямство. Ярость. Решимость.

Эмиль подошёл ко мне с веником и совком.

— С чего начнём, миледи?

Я взяла у него веник.

— С самого большого осколка, Эмиль, — сказала я. — Они пришли, чтобы сломать нас. Мы покажем им, как строить.

И мы начали убирать. Метла скребла по полу, собирая в кучу стекло, землю и растоптанные травы. Это был первый звук в мёртвой тишине. Звук начала. Звук ответа.

Утро после разгрома начиналось не с кофе и не с работы — с пустоты. Тишина «Тихого Корня» была не той живой, певучей тканью, к которой я привыкла, а обугленным полотном. Каждый шаг отдавался скрипом по стеклянной крошке, каждый вдох пах чужим железом, разлитым маслом и сломанной зеленью. Мы с Эмилем убирали до рассвета, и всё равно казалось, что грязь въелась не в доски — в меня.

К полудню пришли свои. Мастер Элмсуорт принес новые полки — тяжёлые, из дуба, с мягкими кромками; Роберт Кросс — ящики чистого стекла и два набора весов, «пока ваши в ремонте»; госпожа Марта из пекарни — хлеб и глиняную миску супа, ещё горячего. «Тени» на углу делали вид, что не видят наших слёз и усталых улыбок, и я была им благодарна за этот невидимый зонтик.

— Мы построим ещё лучше, — ворчал Элмсуорт, подгоняя стамеску. — Дуб любит правильные руки. Кто ломал — тот дерева не любит. А дерево умеет помнить.

«Дерево помнит», — отозвалось во мне. Город — не только камень. Он — корни под мостовой, ветви во дворах, балки под потолком. Если «тихие» умеют заходить по «минус-местам», мне тоже нужен свой лес — не для нападения, для защиты. Человеческая охрана полезна, но они нажимают на курок, когда беда уже у порога. Мне нужен кто-то, кто услышит, когда беда только дышит в щель.