Он поднялся, посмотрел в оранжерею — на табличку «В оранжерее не лгут», на серебряный папоротник.

— Я пришёл сюда вечером — без протокола, — напомнил он мне и себе, — научиться дышать. А сегодня — перестал. В следующий раз — верну.

— Вернёте, — сказала я. — И — если когда‑нибудь я скажу «не приходите», а вы почувствуете, что надо — всё равно приходите. Но — скажете «нить».

— Скажу, — ответил он. — И — ещё. Завтра — мы здесь выставим пост не «для вида». Февера — у порога. «Тень» — на карнизе. В ночь — три человека. И — бумагу — в канцелярию: «Покушение на свидетельницу, покушение на жизнь поставщика отдела, саботаж, применение «немых» устройств». И — копию — в деканат. И — в «Палату». Они любят бумаги. Пусть съедят.

— Съедят и подавятся, — сказала мандрагора с удовлетворением. — А я всё равно сейчас буду громко храпеть. Как закон.

Когда Эмиль наконец‑то согнал с пола остатки «клейкого» дыма мокрой ветошью, а «Тени» заняли ночные места, тишина «Тихого Корня» вернулась — не прежней, но своей. Серебряный папоротник слегка провёл по воздуху — как если бы укладывал на нас платок «ноль». Блик на краю чаши дрогнул — «вижу».

Я осталась на минуту одна — на корточках у грядки тимьяна. Руки перестали дрожать. В шее лёгким конопушком остался страх — не стыдный. Верный. Он — часть работы. Я сказала вслух — для Блика, для себя, для того, кто, возможно, ещё стоял в тени арки, чтобы убедиться, что всё — «ровно»:

— Мне страшно. И я выбрала остаться. И — я знаю, что вы — страшный. И — я благодарна за это. Здесь — мы не лжём.

За дверью кто‑то тихо откашлялся — «Тень». Валерьян ответил ему едва слышным «есть». А в оранжерее мы позволили себе роскошь — три тёплых вдоха и долгий выдох — когда никто не требует протокола. Мы живы. Мы держим «нить». И — да — у этой «нити» теперь есть другой конец — там, где сидит человек, которому чужая темнота служит ножом. И он приложил этот нож туда, где нужно — не ко мне, к тем, кто пришёл «в мой дом».

Покушение не убило нас. Оно только сделало явным то, что мы уже знали: эта война — не про «кто прав». Она — про «кто держит». Мы держим. И пока держим — город, как ни странно, держится с нами.

Большой зал Совета по городским делам пах бумагой, старым деревом и чуть‑чуть — моросью от сотен мокрых плащей. Под сводами, где обычно шепчутся решения, сегодня звуки были честнее: шаги, кашель, шуршание страниц, клацанье перьев. На возвышении — Комиссия: трое судей‑ассессоров и секретарь. По правую руку — ряд для городских департаментов; по левую — места представителей Домов. Посередине — столы с вещдоками. За спинами — галерея, набитая журналистами, ремесленниками, студентами Арканума. Ина Роэлль сдерживала зал одним взглядом, Кранц листал папку так, будто строил мост. Валерьян де Винтер стоял в тени колонны — ровный, собранный. Я — рядом с Иной, с аккуратной стопкой распечаток и «Приложением Б: сухой ноль». Тесс Ларк — за светлой ширмой, на уровне взглядов, но без лиц.

— Публичные слушания по делу «О резонансной краже и убийстве сторожа при часовне Хольста, организации “тихих” проникновений и покушении на свидетеля», — ровно произнёс председатель. — Стороны готовы?

— Готовы, — де Винтер.

— Комиссия готова, — представитель Домов холодно кивнул, прикрывая руку с перстнем.

Ина шагнула вперёд. Её голос чистил воздух.

— Порядок такой. Первая часть — цепочка вещественных доказательств и их сопоставление по времени и признакам. Вторая — показания свидетеля Тесс Ларк. Третья — представление “эхо‑протокола” места смерти сторожа. Четвёртая — возражения и ответы. Прошу тишины без кавычек.

Цепочка началась с Пеньковой. Февер положил на зелёное сукно: три органные трубки, пять «немых» камертоно́в, двенадцать тонких пластин с левым завитком, сорок шестерён, два пустых кукол, семь чертежей с узлом левого завитка в углах, восемь «фишек» с клеймами и — отдельно — три синих конверта с полупечатями: лавр, башня, перо с ключом.

— Изъято в “сухом” колодце на Пеньковой улице согласно ордеру 47‑П, — читал Февер, — при нейтрализации капсулы “минуса” составом Т‑Рез‑01. Подробности — в приложении. Состав комиссии при изъятии: де Винтер, я, Ина Роэлль. Опись соответствует.

— Сопоставление, — взяла слово Ина. На стену легла проекция: даты и места исчезновений — библиотечные, архивные, частные коллекции — и та самая тканая лента Тесс. Узелки «ночей», петли «переходов», вытянутые петли «груза». Узоры ленты легли поверх карты города, как если бы кто‑то заранее прочертил то, что мы всё это время пытались угадать.

— Соотнесение ленты с фактами показало корреляцию 0,81 по датам и 0,74 по локациям, — сухо констатировал Кранц, глядя поверх очков. — Это много для “догадок” и мало для “подгонки”.

— Эти чертежи, — Ина вынула один — тонко начерченный «схлопывающий» контур «минуса» — и показала угловой левый завиток, — совпадают с маркировками на изъятых трубах и “немых” камертонax. Металл — из одной партии: анализ патин перекрывает «случайный рынок». Клейма на фишках — лавр, башня, перо‑ключ — совпадают с полупечатями на конвертах, которыми осуществлялись “пожертвования” на картотеку на Лавровой и ремонт часовни Хольста. Представители Домов, вы это оспорите?

— Это бизнес “подрядчиков”, — холодно сказал человек с лавром. — Пожертвования — прозрачны. Мы не знаем, кто под нашими полупечатями передавал… — он поджал губы, отрезая слово «наличность».

— С этим — во вторую часть, — председатель глянул на Ину: продолжайте.

Дальше — «сухой ноль». Я коротко объяснила, как отличить «капсулу» от «текучки» до вскрытия без разрушения: капля тимьяного масла на границе; пыль «висит» стеной или тянет хвост; реакция лунного шалфея; безопасный «дождь» на металл.

— Это — не “магия”, — подытожил Кранц, — это — полевой тест, описанный и повторённый тридцать раз. Протокол публикуется. Комиссии достаточно?

Секретарь записал: «принято к сведениям, метод не оспорен».

Теперь — Тесс.

Её вывели из‑за ширмы не на публику — к столу свидетелей. Лицо закрывать она не захотела. Только нитяной браслет на запястье она обмотала на два пальца — якорь. Голос у неё был не громкий, но слышный — как у ткачихи, читающей узор.

— Имени своего “мастера” я не знаю, — сказала она. — Его называли “мастер”. Его вещи — трубы, “немые”, пластины. Его знак — левый завиток. Он не говорил. Он давал “нитки” — места и часы. Я ставила куклы у порогов и снимала глаза, когда говорили. Я видела людей, которые брали плату — у них были эти, — она кивнула на лавр и перо. — Я держала график — вот этот, — она легонько подняла свою тканую ленту. — Я знала, что это — плохо. Я знала, что сторож — умер. Не от моих рук. Но от моей нитки — тоже. Сегодня я говорю, потому что не хочу, чтобы ещё кто‑то захлебнулся от “немого”.

— Вы понимаете, — поднялся представитель Дома Башни, — что ваши слова — оговор? Вы — заинтересованы: на вас — покушались. Вы — под охраной тех, кто обвиняет.

— Здесь — таблички такой нет, — спокойно ответила Тесс, и зал дрогнул, услышав наши слова из оранжереи. — Но я не лгу.

— Факты, — вмешался де Винтер, не повышая голоса. — Свидетель опознала человека, приносившего “плату”, — у него изъята булавка с пером. На булавке — микрочастицы воска с ароматом лавра — уникального состава Дома Лавра, шефская свечная мастерская. На кольце второго — гравировка “D. L.” — совпадает с иницилами десяти «смотрителей» Фонда Лавровых проездов. Эти вещи изъяты в аркаде в ночь покушения на свидетеля, при “полотне” нитей, расправленном их устройствами.

— Вопросы закрыты, — сухо отрезал председатель Домам. — Следующее.

«Призрачный протокол».

На столе зажгли мерцающий экран — не магию, инструмент: «эхо‑чаша», к которой «стрекоза» подала голос. Ина коротко оговорила метод: «фиксация остаточных вибрационных узоров среды». В помещении часовни Хольста из‑за “мёртвого” фона это было невозможно, пока «минус» не нейтрализовали. Де Винтер кивнул — да, именно в ту ночь, когда мы впервые испробовали Т‑Рез‑01 на деле.