Второй — с кольцом‑лавром — вышел из тени спиной к свету: удар пошёл не ножом — ступнёй, низким, страшным, в колено. Хруст был сухой, как у дерева. Он упал, не успев крикнуть. Валерьян не добивал. Но он лишал тела возможностей двигаться. В этом была его тёмная чистота: он не «наказывает», он «отключает».

Третий — урядник из «Комиссии» — сделал то, что делают «бумажные»: достал бумагу. Он успел сказать «постановление», и в это же мгновение Валерьян — без высоких слов — двумя пальцами взял его за запястье, нажал на больную точку — вот так мы нажимаем на артерию, — и вежливо опустил бумагу вниз. На запястье урядника появилось белое пятно — кожа побелела. Тот отступил.

Сверху с металлического карниза посыпалась «крошка» — не штукатурка — бронзовые «коробочки», те самые, что расправляют «полотно» нитей. Одна ударилась о порог — «звук» родился из неё, как выдох — «а» — только не наш «а», а «их» — удерживающий. По правилам здесь нужно было «включать» «Тишину». Валерьян нарушил и эту точность: он сделал шаг из двери — не в «зону», на вероятную траекторию второй «коробочки», и поймал её — рукой — в воздухе. Неправильно. На его ладони вспыхнула короткая белая боль — запах волоса и кожи — но он уже бросал её назад, в тень под аркой — в ноговницу «перо» — под их колени. «Полотно» раскрылось у них под ногами. И на секунду они сами попали в свой же мешок.

Я на этой секунде взяла свою часть. «Пыль» — щепотка — над металлической полосой порога, по перилам, по держателю вывески — «дождь» лежал, как своя подошва в домашней обуви. «Минус» охрип. «Голос» — длинным шагом — вышел из влажной марли. «Тени» наконец заняли карниз: двое — как вода — сошли по стене — спереди и сзади по дуге.

И только в этот момент «они» сыграли ту карту, которую я боялась с начала ночи: второй «орех» — в глубину лавки. Не фосфор — белое, густое — как жирный пар от кипящего молока — «клейкий дым», который забирает кислород. Он полз не к «прилавку» — к оранжерее. Они хотели выжечь меня, как мышь из норы.

— Назад! — крикнула я Валерьяна — и в этот момент он совершил свой главный «протокольный» грех.

Он не ушёл в сторону, не дал «Теням» снять второй «орех». Он сделал шаг вперёд — внутрь — ко мне — не рассудком, рефлексом. И закрыл меня собой, плечом — как щитом — между оранжереей и дырой в форточке, откуда тянуло смертью.

Он пах кожей и бумагой, и ещё — свежей кровью, той самой, с лезвия — но это был запах жизни. «Орех» ударился о его плечо — отбился плащом, врезался в полку — и тут же зашипел, выпуская белёсую, липкую дурь. Он толкнул меня в сторону — к полу — и схватил пульверизатор «дождя», который я не успела опустить. Ладонь у него на секунду задержалась на моей — как у тех, кто передаёт горячее — и он швырнул «дождь» туда, где нужно: по оголённым железным деталям в верху, по решётке, по петлям и по полозьям двери — на всё, что «минус» любит. Запах тимьяна, пчелиного воска и лавровой золы ударил по белому парку и потянул к земле. «Клейкий» дыхнул и сел. Воздуху вернули дырку.

— Уходите оттуда! — крикнул кто‑то из «Теней» — сначала не на него — на меня. Я уже поднималась, прикрывая рукой мандрагору. У той с краю горшка разошлась новая трещина.

— Ещё одна — и пересадка, — мрачно сказала она. — Но — живы.

Самое страшное в людях, которые пришли с «Домов», не их жестокость. Их уверенность, что им всё можно. Когда «их» троих скрутили — не зверски, профессионально, — четвертый даже тогда показал синюю карточку: «Комиссия Совета» — и требовал «передать гражданку Тесс Ларк для дачи показаний». Я впервые увидела у Валерьяна лицо, на котором нет даже тени «да, но». Он взял у того карточку двумя пальцами — аккуратно — посмотрел на неё секунду и так же аккуратно переломил пополам. Не эффектно, без театра. Как ломают соломинку в худом детском пальце.

— Моя Комиссия — здесь, — сказал он и кивнул в сторону оранжереи. — И она не лжёт.

Его «тёмная» сторона не была громкой. Она была беспощадной. Он не убивал. Но те двое, что пришли с «пером» и «лавром», больше не поднимут ножи так, как поднимали. Один — по руке, второй — по колену. Он лишал опасность конечностей. И возвращал к «бумаге», если «бумага» приходила с ножом.

Эмиль выбежал из задымлённой оранжереи, кашляя и размахивая тряпкой. Его глаза были красные, но голова — холодная.

— Порог держит, — сообщил он. — «Голос» — жив. «Стрекоза» — мы потом починим. Мандрагора — ругается. Папоротник — обиделся, но «ноль» не сняли. Тесс — на месте. Я — воду.

— Молодец, — сказал Валерьян — и это «молодец» без лишнего — было для него «орденом».

Пока «Тени» стягивали периметр, Ина Роэлль появлялась и исчезала по краю как метка из тонкого карандаша — хватало на то, чтобы записать «что» и «как». На камне под аркой снова осталась синяя карточка, теперь сломанная — мною — де Винтером — пополам. Это было глупо и опасно. Это было правильно.

— Лорд де Винтер, — произнёс в конце — уже под удостоверениями — человек, у которого был при себе «мандат», и голос у него был холодный, как подвал летом, — вы превысили.

— Зафиксируйте, — сказал Валерьян, даже не глядя на него. — И — отправьте копию в деканат. И — в канцелярию. И — в своей «башне». Если хотите — запишите на карточке, какой у вас размер туфель. У вас будут поводы.

— Они нас сожрут, — сказал вполголоса Февер, когда «официальные» растворились в арках, оставив за собой запах мирры и полированного дерева. — Нас, вас, лавку, Академию.

— Пускай ломают зубы, — ответил тот же ровный голос, в котором, как я чувствовала, едва держится «лед». — Не сегодня.

Пока тушили «клейкий» пар парой мокрых мешков и ведром воды, я сидела на ступеньке, раскладывая внутри себя этот вечер. Руки дрожали — от перенапряжения, не от страха. Серебряный папоротник тихо ворчал — не на «них», на меня — «не лезь в дым босиком». Мандрагора выдала ещё пару метких замечаний в сторону «официальных», но утихла, когда ей дали свежую воду и место, где трещина в горшке не приходит на мысль первая.

Валерьян подошёл не сразу — когда «Тени» заняли места, а «бумаги» были отправлены в три стороны. Сел на низкую скамейку у двери, куда обычно садится мастер Элмсуорт, и молчал. Я видела на его левой ладони ожог — маленький белый пузырь — от бронзовой «коробочки». На пальце — тонкая полоска крови — чужой — он вытер её рукавом, как человек, который не помнит, что на нём есть рукав. На запястье — вена билась, как провод, по которому идёт ток.

— Вы нарушили всё, — сказала я спокойно. Здесь — мы не лжём. — И я… — я положила ладонь на столешницу, чтобы не сказать «спасибо» так, чтобы потом было стыдно, — вижу, зачем.

— Я не жалею, — ответил он так же честно. — Финально и бесповоротно. Пусть они напишут свои бумаги. Пусть Совет соберёт Комиссию. Пусть Львам в башнях покажут зубы на гербах. Пусть «Дом ключа» позвонит — вежливо. — Он поднял на меня глаза, такие же ровные, как минуту назад его шаг. — Вы — моя стена. Я — ваша. Кто пришёл её ломать — получил.

Это звучало не как признание — как формула. Я услышала в ней «мальчика у окна» — и то, как он теперь живёт в его связках и движениях.

— Вы… — я не нашла лучшего слова, — страшный.

— Я — точный, — поправил он. — Иногда точность — страшна.

Он протянул мне свою левую ладонь. Не чтобы её поцеловать и не чтобы я её лечила. Чтобы я видела ожог. Я взяла «охладитель» — просто баночку с мятным и алоэ — и аккуратно намазала. Кожа там дрогнула. Он не шевельнулся. Мы молчали.

— Вы… — сказал он вдруг, как будто подтверждая новую для себя дисциплину, — скажете, если я… — он поискал слово — и выбрал моё, — «перебор».

— Скажу: «нить», — кивнула я. — И — остановлю. Даже если вы будете на полшага от чужого горла.

— Тут — был полшага, — спокойно согласился он. — И — да — я выбрал. Я выбрал вас. Против протокола. Это — тоже будет в бумагах.

— Я скажу декану, — отозвалась я. — И — Кранцу. Пусть у них тоже будет «докладная». Бумага — тоже стена.

— Бумага — дом, — поправил он. — В котором мы теперь живём.