И в этот момент два сознания во мне слились в одно. Память Люсиль мгновенно опознала вид и его потребности, перечислив в голове десяток возможных причин увядания. Но моя собственная интуиция, душа таролога и дизайнера, привыкшая считывать невидимые токи, почувствовала его боль. Я почти ощутила на языке металлический привкус городской воды, отравляющей его нежные корни, и тоску по чистому лунному свету, без которого он не мог жить.

Я знала, что делать. Это был мой единственный шанс.

Собрав всю свою решимость, я снова постучала в дверь. Громче, настойчивее.

Шаги наверху прозвучали раздражённо. Дверь распахнулась резче.

— Я думал, я выразился ясно, мадемуазель, — начал Элмсуорт, его лицо было жёстким, как старое дерево.

— Простите, что снова беспокою, — я не дала ему закончить, мой голос был тихим, но твёрдым. — Но ваш Лунный Папоротник. Он умирает.

Мастер замер. Его гнев на мгновение сменился растерянностью.

— Что?

— Он страдает от избытка железа. Вы поливаете его городской водой из трубы, — это был не вопрос, а констатация факта. — Ему нужна дождевая или талая вода. И ему не хватает лунного света, даже отражённого. Дневное солнце его сжигает. Переставьте его вглубь комнаты, а раз в неделю ставьте на ночь рядом с заряженным лунным камнем. Это распространённая ошибка. Он очень чувствителен.

Наступила тишина. Такая плотная, что я слышала, как бьётся моё сердце. Элмсуорт смотрел на меня, и его каменная маска медленно трескалась. Гнев ушёл, оставив после себя лишь бесконечную усталость и горечь.

— Моя Элара… — прошептал он, и голос его надломился. — Она говорила с ними. Могла заставить цвести даже сухую палку. А я… я несколько месяцев пытался его спасти. Это всё, что от неё осталось.

Он смотрел на меня совершенно другими глазами. Уже не на «фон Эльбринг», не на аристократку в дорожном платье. Он смотрел на человека, который увидел боль его растения. Он увидел травницу.

Старик тяжело вздохнул, провёл рукой по лицу и отступил от двери.

— Один серебряный в месяц, — сказал он тихо. — Аренда.

Я моргнула, не веря своим ушам. Это была почти даром.

— Но только при одном условии, — добавил он, его взгляд стал серьёзным и требовательным. — Верните этому месту жизнь. Не ради прибыли. Ради него. Ради неё.

Он скрылся в квартире и через минуту вернулся со старым, тяжёлым железным ключом на простом кожаном шнурке. Ключ был тёплым от его руки.

— Спасибо, — только и смогла выдохнуть я, принимая его.

— Не мне спасибо говорите. Ей, — кивнул он наверх. — Похоже, она сама вас выбрала.

Я осталась одна в тихом переулке, сжимая в руке ключ от своей мечты. Медленно, словно боясь, что всё это исчезнет, я подошла к двери лавки. Вставила ключ в заржавевший замок. Он повернулся с громким, скрипучим протестом, а затем раздался глухой, основательный щелчок.

Я толкнула дверь.

Она открылась с протяжным стоном, впуская меня в спящее царство. Воздух внутри был спёртым, густым, пахнущим пылью, сухими травами и забытым временем. Лучи света, пробиваясь сквозь грязную витрину, рисовали в воздухе золотые дорожки, в которых лениво танцевали мириады пылинок. Я видела очертания прилавка, пустых полок, старых весов на стойке.

Это было моё место. Моё начало.

Я шагнула внутрь, и дверь за мной медленно закрылась, отсекая звуки улицы. Я провела рукой по толстому слою пыли на прилавке, и мои пальцы наткнулись на что-то твёрдое и холодное.

Я подняла его. Это был маленький металлический предмет с двумя зубцами. Камертон. Простой, без украшений, из тёмного, неизвестного мне металла. Поддавшись внезапному порыву, я легонько стукнула им о край деревянной стойки.

Он не звякнул. Он издал один-единственный, невероятно чистый и долгий звук. Нота была такой совершенной, что, казалось, она не просто звучит, а существует в пространстве. На одно бесконечное мгновение все пылинки в воздухе замерли в своих лучах, перестав танцевать.

А потом всё снова пришло в движение. Нота растаяла, оставив после себя лишь звенящую тишину и ощущение какой-то древней, дремлющей тайны.

Следующие три дня я провела, превращая пыльную лавку в нечто живое.

Первым делом — уборка. Я открыла все окна, что смогла (половина заела намертво), и облака пыли вырвались наружу, как пленённые духи. Мастер Элмсуорт молча спустился и помог расшевелить самые упрямые рамы. Мы не разговаривали, но в его молчании больше не было враждебности — только настороженное наблюдение.

Под слоями пыли обнаружились сокровища. Деревянный прилавок оказался сделан из цельного куска морёного дуба, с вырезанными по краям листьями и корнями — настоящее произведение искусства. Полки, хоть и пустые, были крепкими, с маленькими бортиками, чтобы склянки не скатывались. А в ящике под прилавком я нашла старую книгу учёта, исписанную аккуратным женским почерком. Последняя запись датировалась тремя годами назад: “Мятный чай для госпожи Бренны — помог”.

Пока я наводила порядок внутри, снаружи начали происходить маленькие чудеса. Соседка-пекарша, полная женщина с мучными руками, принесла ведро тёплой воды “для мытья окон”. Мальчишка из дома напротив притащил стремянку “вдруг пригодится”. Даже рыжий кот заглянул, обнюхал углы и, видимо, одобрил перемены.

На второй день я занялась теплицей. Она была в ужасном состоянии — ржавый каркас, выбитые стёкла, внутри буйство сорняков. Но фундамент оказался крепким, а среди бурьяна я обнаружила выживших: несколько кустов розмарина, одичавшую мяту и, к моему изумлению, маленький куст лунного шалфея — редкого растения, которое цветёт только ночью.

— Ты выжил, — прошептала я, осторожно расчищая вокруг него землю. — Три года без ухода, и ты выжил.

Шалфей зашелестел листьями, хотя ветра не было. Я улыбнулась. Растения здесь были особенными — не говорящими, как в Академии, но… слушающими. Чувствующими.

К вечеру второго дня у меня болела каждая мышца, руки были в царапинах и земле, а в волосах запуталась паутина. Но теплица была расчищена, а самые крепкие стёкла — вымыты. В лучах заходящего солнца она выглядела почти волшебно.

На третий день я начала готовить свой первый товар. В моей комнате в Башне было достаточно базовых ингредиентов для простых зелий. Я принесла их в лавку вместе с портативным набором для варки — подарок на поступление, который Люсиль почти не использовала.

Первое зелье должно было быть особенным. Не просто товаром, а заявлением о намерениях. Я выбрала “Чай Ясного Утра” из тетради Люсиль — простая смесь, помогающая проснуться и сосредоточиться. Но я добавила кое-что своё.

Следуя инструкциям из медного трактата, я попыталась настроить резонанс. Пока травы заваривались, я держала в уме образ: студент, склонившийся над книгами, усталый, но решительный. Утренний свет, пробивающийся сквозь окно библиотеки. Момент, когда туман в голове расходится, и всё становится ясным.

Зелье слегка засветилось — едва заметно, как утренняя роса. Сработало. Не идеально, но сработало.

К концу третьего дня у меня было двенадцать склянок с разными чаями и простыми зельями, расставленных на чистой полке. В теплице зеленели первые ростки пересаженных из Академии трав. А на двери висела новая вывеска, которую вырезал мастер Элмсуорт (молча оставил у порога): “Тихий Корень. Зелья для души и тела”.

Я стояла посреди своей маленькой лавки в сумерках. Пахло травами, пчелиным воском (им я натёрла прилавок) и свежей землёй из теплицы. Сквозь чистые окна лился мягкий свет уличного фонаря.

— Завтра открываемся, — сказала я в пустоту.

Лавка ответила тихим скрипом половиц — не протестующим, а приветственным. Как будто старое здание потянулось после долгого сна и сказало: “Добро пожаловать домой”.

Первый день работы начался с катастрофы.

Я проснулась на рассвете от грохота. В панике выбежав из Башни (где я всё ещё ночевала), я примчалась к лавке, ожидая увидеть разбитую витрину или того хуже. Вместо этого обнаружила мандрагору в горшке посреди теплицы и груду разбитых старых горшков вокруг неё.