Я всегда умела слушать тишину.

В детстве это выражалось странно: часами сидела в библиотеке между стеллажами, касалась корешков книг и чувствовала их истории. Родители считали меня немного странной — тихой девочкой, которая больше молчит, чем говорит. Они не знали, что молчание — это тоже разговор.

Таро стало моим первым настоящим языком. Не как способ предсказывать будущее — я ненавидела дешёвые салоны, где карты превращались в шоу. Для меня карты были языком метафор, способом понимания глубинных процессов. Луна — не страх, а дорога на ощупь. Башня — не катастрофа, а необходимое разрушение иллюзий.

Я работала графическим дизайнером в неторопливом питерском агентстве. Меня ценили за цепкость взгляда и редкое умение считывать подтексты. По вечерам вела индивидуальные консультации — не гадания, а глубинную психологическую работу через архетипы и символы.

Моими клиентками были в основном женщины: дизайнеры, психологи, преподаватели. Они приходили не за предсказанием, а за пониманием себя. Я умела задавать такие вопросы, после которых внутренние конфликты становились видимыми — как чернила, проявленные на белой бумаге.

В моей собственной жизни было много тишины. Неудачный развод три года назад научил — лучше быть одной, чем в токсичных отношениях. Квартира в старом доме на Васильевском острове, книжные стопки, комнатные папоротники и чай с жасмином. Никакой драмы. Моя жизнь была похожа на аккуратно разложенный пасьянс — предсказуема и безопасна.

За месяц до странного перехода случилось несколько знаковых событий.

Первое: странный клиент в очках с зеркальными линзами. Мужчина средних лет, явно не от мира сего. Принёс старинную колоду — потрескавшийся таро-декк в кожаном футляре. Карты были тяжёлыми, плотными, будто впитали в себя время.

— Вам, — сказал он. — Нужно беречь.

И ушёл, не оставив контактов. Я должна была вернуть колоду, но не знала кому. К тому же карты… они чувствовались правильными в моих руках. Как будто всегда были моими.

Второе: накануне перехода получила заказ от модного журнала — иллюстрации к подборке о женских архетипах. Работала ночью, при свечах — так лучше чувствовала линии. Последний рисунок — женщина в строгом платье, с картой Королевы Мечей в руках. Глаза — зелёные, пронзительные, как весенний лёд. Я рисовала её и чувствовала: это не просто иллюстрация. Это автопортрет, который я ещё не признала.

Третье: за день до перехода приснился странный сон. Библиотека. Старинные стеллажи до потолка. Женщина в тёмном платье раскладывает карты. Её волосы — белые, как свежий снег, почти светятся в полумраке. Она подняла взгляд, посмотрела прямо на меня зелёными глазами и сказала:

— Ты нужна мне. Я нужна тебе. Мы — одна.

В ту ночь я заснула над недоконченной иллюстрацией, рядом с новой колодой таро. Старинной, подаренной незнакомцем. Последнее, что помню из той жизни — как карта Смерти выскользнула из колоды и легла на стол. Смерть — не конец, а трансформация.

И я проснулась.

Пахло лилиями и чернилами. Простыня была слишком гладкой, потолок — слишком высоким, а тишина — выученной, как пауза между словами, которые лучше не говорить вслух.

Я открыла глаза — и зеркало на резной стене ответило мне чужим лицом. Белые волосы рассыпались по подушке, как пролитое молоко при лунном свете. Безупречно уложенные, будто каждая прядь знала своё место. Острые скулы. Тонкая родинка у левого уха. И глаза — зелёные, как молодые листья, усталые, но прямые.

Люсиль фон Эльбринг смотрела на меня — на себя — как на проблему, которую можно решить.

Странно, но я не испугалась. Первое, что почувствовала — не панику, а… узнавание. Как будто всю жизнь ждала этого момента. Белые волосы и зелёные глаза — точно как на моём последнем рисунке. Вторая мысль была практичной: где мои карты?

Они лежали на прикроватном столике, обвязанные лентой. Та самая колода. Лента распалась от лёгкого прикосновения, как будто ждала именно этого момента.

Память — чужая, но уже почти моя — хлынула вспышками. Академия Арканум. Взрыв в лаборатории — эксперимент с лунным экстрактом пошёл не так. Репутация «злодейки» — белые волосы делали меня заметной, холодной, «снежной ведьмой» в глазах однокурсников. Тайная мечта о лавке зелий. Семья, требующая соответствия — «волосы нашего рода всегда были знаком силы, а не торговли». И одиночество — такое знакомое, что сердце сжалось.

Люсиль. Лу. Я.

Мы действительно были одной. Две стороны одной монеты, брошенной через миры.

Под окном зашуршало. Шелест был слишком разумным для случайного ветра.

— Не тяни за листья, идиотка, — хрипловато проворчал кто-то снизу.

Я подошла к окну, распахнула его. На узком карнизе пышно распласталась мандрагора в глиняной кадке. Она прищурилась на мои волосы:

— О, снежная вернулась. Думала, после того взрыва тебя упекут.

— Доброе утро, — вежливо сказала я. — Я ещё никого не трогаю.

— Все так говорят, — подозрительно ответила мандрагора. — А волосы у тебя стали ещё белее. Как молоко. Или как корни лунного папоротника.

Я провела рукой по волосам. Действительно — белее, чем в памяти Люсиль. Словно переход между мирами выбелил их окончательно.

Я улыбнулась. Впервые за три года — искренне.

Алена умерла той ночью над картами. Люсиль проснулась с памятью о двух жизнях.

А я… я стала собой. Белоснежной ведьмой с зелёными глазами, которая будет варить зелья для души.

Первые минуты в чужом теле — как попытка надеть платье задом наперёд. Всё не так: длина рук, угол зрения, даже дыхание ложится иначе.

Я сидела на краю кровати и пыталась понять простые вещи. Как встать. Как дойти до зеркала. Как не упасть от головокружения, когда чужая память накатывает волнами.

Комната была... странной. Не общежитие, какого можно ожидать от студентки, а личные апартаменты в Башне Северного Ветра — самом старом крыле Академии. Память Люсиль услужливо подсказала: род Эльбринг финансировал строительство этой башни два века назад. По праву основателей семья сохранила личные покои для наследников.

Высокие потолки с потемневшими от времени балками. Стрельчатые окна с витражными вставками — родовой герб с белым вороном. Тяжёлая мебель из морёного дуба, которая помнила прапрабабку Люсиль. И холод — особенный холод старых камней, который не выгнать никакими каминами.

Воспоминания Люсиль были острыми, как осколки. Вот она — я — стою перед советом преподавателей, обвиняю Мирейну Солль в краже исследования. Вот отказываю Эдварду Кроу, наследнику влиятельного рода, прямо посреди Зимнего бала. Вот взрыв — яркая вспышка боли, запах горелых трав, и тьма.

— Миледи? — в дверь постучали. — Вам принесли завтрак.

Голос Греты. Не совсем служанка — официально она числилась «помощницей по хозяйству» для студентов, живущих в башне. Но поскольку Люсиль была единственной обитательницей Северного крыла последние три года, Грета обслуживала только её. Жалование платила Академия — часть древнего договора с родом Эльбринг.

— Войдите.

Девушка с льняными косами внесла поднос, покосилась на меня с плохо скрытым любопытством. В её глазах читалось: «правда ли, что взрыв устроила сама?»

— Спасибо, Грета, — имя всплыло само.

— Декан просила передать, что ждёт вас, как только почувствуете силы. И ещё... — она замялась. — Ваша матушка прислала письмо. Требует отчёта о происшествии.

Конечно. Леди Элеонора Эльбринг не приехала сама — скандал надо «переждать на расстоянии». Но письмо прислала. С требованиями и упрёками, без сомнения.

— Профессор Кранц тоже интересовался вашим состоянием. Сказал, что расследование комиссии почти завершено.

Грета присела в реверансе и выскользнула за дверь.

Я огляделась внимательнее. Кабинет в алькове с грудами конспектов. Лабораторный стол у окна — привилегия, которую Люсиль выторговала у декана за отличную успеваемость. Шкаф с ингредиентами, запертый на три замка. И книги — сотни книг на полках до потолка.