— Я думаю, у них появился шанс, — ответила я. — Иногда это важнее, чем гарантия.

Репутация «злодейки» и «аристократической выскочки», которую так старательно лепила Мирейна, давала трещины каждый день. После истории с перстнем профессора Кранца в лавку стали заходить студенты с кафедры артефакторики — не за зельями, а «посмотреть». Они задавали вопросы про камертон, про узоры-пороги, про то, как я «слышу» металл. Один из них, долговязый парень с въедливыми глазами, после получаса разговоров хмыкнул:

— А вы, оказывается, не поэтесса. Вы технарь. Просто у вас инструменты другие.

Даже инспектор Февер, заглянув вечером с отчётом по «тихим», задержался у прилавка дольше обычного. Он молча смотрел, как Эмиль раскладывает подписные наборы по ячейкам, потом сказал:

— Порядок. Я люблю, когда порядок. И ещё, — он понизил голос, — ваша Лея из квартала Ткачей заговорила. Тихо, но по делу. Указала на два адреса. Мы проверяем. Спасибо, что не полезли сами.

Это «спасибо» от человека в его должности стоило десятка похвал от профессоров.

На следующий день, ближе к вечеру, когда город уже зажигал первые фонари, колокольчик на двери звякнул снова. На пороге стояли Аня и Лена. Вместе. Они не держались за руки, но стояли рядом так близко и так спокойно, как могут стоять только люди, между которыми больше нет стены.

— Здравствуйте, — сказала Аня. Её голос был тихим, но ровным.

— Мы пришли сказать спасибо, — добавила Лена. На щеках у неё ещё виднелись следы слёз, но глаза были светлыми. — Мы… просидели у моста два часа. Сначала молчали. Потом…

Она не договорила, но это было и не нужно. Аня протянула мне небольшой свёрток из чистой льняной ткани.

— Это вам. Мы сшили вместе. Сегодня.

Внутри оказалась удобная сумка для трав с множеством кармашков и вышитым на клапане маленьким тихим корнем.

— Она идеальная, — сказала я, и это была чистая правда.

— И… можно нам… ещё по флакону? — спросила Аня. — Не для ссор. А… просто чтобы было. На всякий случай.

Я улыбнулась и протянула им два новых флакона, не взяв денег.

— Это подарок. На новоселье вашей дружбы.

Они ушли, и вечерний свет, падавший из окна, казался теплее обычного.

— Двойка Кубков, — тихо сказал Эмиль, убирая со стола.

— Да, — согласилась я. — Иногда картам просто нужно немного помочь.

Я посмотрела на новую сумку, на ровные ряды подписных наборов, на тень Эмиля, бесшумно скользящую по лавке. Репутация — странная вещь. Её строят из слухов, домыслов и страхов. Но иногда достаточно нескольких честных разговоров, одного найденного перстня и двух помирившихся подруг, чтобы на старом, облупившемся фасаде проступило новое имя. Не «фон Эльбринг, изгнанница». А Люсиль из «Тихого Корня». И это имя мне нравилось гораздо больше.

День катился по своей привычной, тихой колее. Эмиль, уже освоившийся, бесшумно сортировал травы в теплице, его движения были точны и лишены суеты. В лавке пахло ромашкой и мятой — мы готовили большую партию «Тихой Ночи» для городской клиники. Подписчики приходили и уходили, оставляя после себя медяки в кассе и истории в нашей тетради. Воздух в «Тихом Корне» был живым, наполненным негромкими звуками ремесла: шуршанием сухих листьев, звоном стеклянных палочек, скрипом половиц. Это была музыка, которую я научилась не просто слышать, а дирижировать.

И в эту музыку, как удар по стеклу, ворвался звук, которого здесь не было с самого моего приезда. Тяжёлый, размеренный стук копыт по брусчатке, скрип рессор и резкий окрик кучера. Звук дорогой, хорошо смазанной кареты, остановившейся ровно напротив нашей скромной витрины.

Я замерла с пестиком в руке. Эмиль выглянул из теплицы, его лицо мгновенно побледнело. На дверце кареты, отполированной до зеркального блеска, виднелся герб, который я знала лучше собственного имени: сокол, держащий в когтях серебряный ключ. Герб дома фон Эльбринг.

Дверь лавки открылась без стука, впустив поток холодного, чужого воздуха, пахнущего дорогими духами и озоном с аристократических проспектов. На пороге стояли двое.

Моя мать, баронесса Элеонора фон Эльбринг, была воплощением безупречного контроля. Прямая, как стальная спица, в тёмно-сером шёлковом платье, которое не мялось, а ломалось на сгибах. Ни единой лишней детали — только брошь с фамильным гербом у воротника и тонкие перчатки из серой кожи. Её волосы, тронутые серебром у висков, были уложены в сложную, гладкую причёску. Она не смотрела — она оценивала. Её взгляд скользнул по пыльным полкам, по нашему скромному прилавку, по Эмилю, задержался на мне и застыл, полный ледяного разочарования.

Рядом с ней, заполняя собой дверной проём, стоял её брат, мой дядя, граф Альбрехт. Массивный, широкоплечий, в добротном шерстяном сюртуке, который сидел на нём как влитой. Его лицо, обрамлённое густыми бакенбардами, выражало снисходительное неодобрение. Он олицетворял собой незыблемую власть семьи — финансовую, социальную, ту, от которой нельзя просто уйти, хлопнув дверью.

— Люсиль, — голос матери прозвучал так же ровно и холодно, как блеск её броши. В нём не было ни радости, ни удивления. Только констатация факта.

— Мама. Дядя Альбрехт, — я поставила ступку на стол. Две воды внутри меня мгновенно пришли в движение. Одна, ледяная и привычная — вода Люсиль-аристократки — заставила выпрямить спину, сжать губы и приготовиться к обороне. Другая, спокойная и глубокая — вода Алёны-травницы — шепнула: «Дыши. Это просто люди. Они в твоём доме».

— Весьма… колоритно, — протянул дядя, обводя лавку взглядом, каким осматривают конюшню перед покупкой лошади. — Твой маленький эксперимент, я погляжу, продолжается.

— Это не эксперимент, дядя. Это моя работа, — поправила я. Мой голос прозвучал тише, чем я ожидала, но твёрдо.

Мать проигнорировала мои слова. Её взгляд упал на Эмиля, который застыл у входа в теплицу, прижимая к груди пучок мяты.

— А это, я полагаю, твой… персонал? — в слове «персонал» было столько презрения, будто она говорила о тараканах.

— Это Эмиль, мой помощник и ученик, — представила я его, намеренно подчеркнув статус. — Эмиль, это баронесса фон Эльбринг и граф Альбрехт.

Эмиль неуклюже поклонился, рассыпав несколько листочков мяты. Его лицо пылало.

— Мы пришли не для светских бесед, Люсиль, — отрезала мать, делая шаг внутрь. Она не села на предложенный мной стул, предпочитая стоять, возвышаясь надо мной и моим скромным прилавком. — Мы пришли положить конец этому… недоразумению.

— Я не понимаю, о чём вы, — сказала я, хотя понимала всё до последнего слова.

— Не притворяйся, дитя моё, — вмешался дядя, его голос стал ниже и весомее. — Слухи доходят и до столицы. «Лавка травницы», «подписные зелья», публичные демонстрации в Академии… Ты позоришь имя фон Эльбринг. Мы веками создавали репутацию учёных, алхимиков, советников короны. А ты… ты торгуешь чаем от бессонницы для швей и грузчиков.

— Я помогаю людям, — возразила я.

— Помогать людям можно достойно! — голос матери впервые дрогнул от сдерживаемого гнева. — Мы договорились для тебя о месте в Королевской Алхимической Палате. Младший ассистент в отделе редких реагентов. Чистая работа, государственное жалование, круг общения, соответствующий твоему положению. Ты сможешь заниматься своими исследованиями резонанса в приличных условиях, а не в этой… пыльной дыре.

Это был не просто ультиматум. Это был тщательно продуманный план моего «спасения». Они не просто хотели, чтобы я закрыла лавку. Они предлагали мне золотую клетку, удобную, престижную, и, с их точки зрения, абсолютно неотразимую.