— Тесс, — сказала я уже у двери, — не ломай больше кукол, когда тебя разрывает. Лучше пришивай.

Она кивнула. И приложила к щеке куклу — не как к ребёнку, как к старой ране, которую можно закрыть тряпицей.

Выходя, я оглянулась через плечо. В комнату лез вечер — неровным полотнищем через окно. Пыль в луче была видна. В её вихре у самой стены двигался воздух, как будто кто-то провёл ладонью по обратной стороне стены. Блик не живёт здесь — он лес, не ткань. Но его родня — межевые — всегда есть в местах, где нитки натянуты. И мне показалось, что одна из висящих на верёвке кукол на миг шевельнула руками. Не чудо. Сквозняк. Но правильный.

— Вы рискуете, — сказал де Винтер уже на улице. Его голос был не укором, констатацией. — Два дня — много.

— Для узла — мало, — ответила я. — Если тянуть резко — оборвётся. Если дать нитке лечь — держит.

Он посмотрел на меня так, как смотрят на верстак: прикидывая, сколько выдержит.

— У нас нет роскоши «держать», — сказал он. — Но я возьму ваши два дня. Потому что вы правы в одном: хороший узел — делается не зубами.

— И ещё, — добавила я, — иногда, чтобы «ловить», нужно не сеть, а нитка.

Он не улыбнулся. Но на секунду перестал быть льдом.

Вечером, вернувшись в «Тихий Корень», я поймала себя на том, что палец зудит — тот самый, которым я пришивала петельку. Я достала карты. Одну. «Справедливость». На ней — женщина с весами и мечом. Но в моей колоде у неё на тоге — вышитая крошечная кукла. Я улыбнулась. И — положила карту лицом вниз. Справедливость — не в картах. В нитках, которые мы оставляем тем, кто захлёбывается.

Лаборатория Три по ночам звучит иначе. Днём — это цех: звон стекла, скрежет штативов, чёткие команды. Ночью — библиотека инструментов, где каждый предмет дышит еле‑слышно. Столы нагреты дневными руками, «стрекозы» спят с поджатыми крыльями, чаша Нидена отражает лампу как холодную луну. На стене — доска, мел на подоконнике. Стук часов в дальнем шкафу — метроном, который никто не заводил.

Я пришла с чемоданчиком: камертон, кольцо Ренна, копии протоколов с мастер‑класса, блокнот с пометками Ины, письмо Кранца с отметкой «Включим переменную оператора». И — с тетрадью: «Дифференциальная записная». В неё я складывала не истории, а цифры.

На титульном листе моей будущей работы было написано рабочим почерком:

«Симбиотическая связь сознания травника и эффективности зелья:

операциональные параметры, модель и методы стандартизации».

Я долго смотрела на слово «симбиотическая». Оно пульсировало — красивое, живое, слишком живое. И — уже слышала, как «кружок Пруффа» хмыкнет, а Кранц поднимет бровь. Но внутри меня другая вода сказала: «Пиши. Пока так. Потом подчистишь».

— Подчистит, — прозвучало от двери. Не хлопок, не шаг — тон, как от ногтя по стеклу.

Я обернулась. На пороге стоял человек, которого нет в списках живых. Узкий костюм старого покроя, безупречно белая рубашка, шейный платок, зажатый жемчужной булавкой. Лицо — как на гравюрах в учебниках: высокий лоб, круглые очки, глаза чуть развесёлые, как у педанта, у которого шутки — в скобках. Призрак Эйзенбранда любил приходить, когда приборы молчат. Ему нравилась тишина, в которой слышно мысль.

— Милорд Эйзенбранд, — сказала я без иронии. Он не любил «мистик» и «баронов». Он любил, чтобы называли его по фамилии и слушали.

— Бумагу дай, — сказал он, протягивая ладонь, как профессор в аудитории. — Заголовок — сюда.

Я протянула тетрадь. Он не взял. Отступил на шаг и указал на доску. Писать — самой.

Я взяла мел.

«СИМБИОТИЧЕСКАЯ СВЯЗЬ СОЗНАНИЯ ТРАВНИКА И ЭФФЕКТИВНОСТИ ЗЕЛЬЯ».

— Что не так? — спросила я, прежде чем услышать ворчание.

— «Симбиотическая» — тёплое, — сказал он, — и «сознание» — расплывчато. Слова «поёт» и «слушает» ты уже перенесла. Теперь переноси «душу» и «сознание». Определяй, чем ты оперируешь. Не «душа», не «мысли». Когнитивно‑вегетативное состояние оператора. Параметры: частота дыхания, вариабельность сердечного ритма, амплитуда микродрожи. Это — можно измерить. И — фокус внимания. Его проверишь косвенно.

Он подошёл к столу и взял в руки «виброметр Эйзенбранда». Инструмент, названный его именем, в его руках ожил: стрелка качнулась, хотя устройство было выключено. Я молча включила прибор.

— Заголовок, — повторил он. — Холоднее.

Я стёрла верхнюю строку и написала:

«Функциональная связность состояния оператора с фазовыми характеристиками тональных составов».

— Лучше, — кивнул он. — «Связность» вместо «симбиоза». «Состояние оператора» вместо «сознания», «фазовые характеристики» вместо «эффективности». Эффективность — потом, когда проверите на людях. Сначала — то, что можно снять до употребления.

Я вздохнула. Красота слов уступала место ясности. Это было больно — и правильно.

— Структура, — командовал он. — Одно предложение — суть. Если ты не можешь сказать работу в одной фразе — ты не знаешь, что делаешь.

Я закрыла глаза на секунду и произнесла:

— Мы покажем, что физиологическое состояние оператора (дыхание, пульс, микродрожь) и режим внимания, регистрируемые через объективные датчики, системно связаны с фазовым шумом и корреляцией тональных составов с целевыми профилями, и что простой стандартизованный протокол «заземления» снижает влияние оператора и повышает воспроизводимость.

Он молчал. Потом кивнул. На баллах — «четвёрка с плюсом». За «системно» — снял полбала.

— Теперь — модель, — сказал он. — Формально. Как ты поясняешь связь?

Я нарисовала схему: оператор — три стрелки — дыхание, пульс, микродрожь — стрелки к «вода в рабочем состоянии» — стрелка — «фаза раствора» — стрелка — «корреляция с профилем». Рядом — пунктиром — «режим внимания», который влияет на микродвижения и выбор движения (ритм мешания). От «виброметра» и «кольца Ренна» — стрелки к «измерения». От «стрекозы» и чаши — к «фаза».

— Альтернативы, — напомнил он. — Как это можно объяснить без твоей «связности»? И как ты это опровергаешь?

Я написала сбоку:

— Плацебо‑эффект у прибора — нет, потому что приборы не внушаемы.

— Сырьё разнится — нет, одна партия, контрольная проба механикой.

— Температурный режим — фиксирован.

— Оператор «колдует словами» — протокол «молча», запрещены семантические маркеры, звук ловится.

— Дальше — гипотезы, — коротко.

Я вписала в блокнот, а потом переписала на доску — цифры и буквы на месте слов.

- H1: Амплитуда микродрожи руки оператора положительно коррелирует с уровнем фазового шума раствора в момент перехода «растворение»; измеряется виброметром; ожидаемый коэффициент корреляции r 0,5.

- H2: Стандартизованный протокол «заземления» (дыхание 4‑7‑8 + 120 секунд стабилизации) снижает фазовый шум на 25–40% и увеличивает корреляцию с целевым профилем на 0,2–0,4 относительно «напряжения».

- H3: Режим направленного внимания на целевой профиль при отсутствии «заземления» увеличивает вклад оператора («сходство с профилем оператора») и ухудшает соответствие целевому профилю; при «заземлении» — улучшает соответствие без роста «импринта» оператора.

- H4: Механический мешатель достигает стабильной базы корреляции (0,28–0,35) и низкого, но постоянного фазового шума; без протокола «впуска» он не преодолевает порог 0,5 для персонализированных составов.

- H5: Эффект «обучаемости» оператора: после 10 сессий тренировки «заземления» показатели H2 устойчивее, межсерийная вариативность снижается на 30%.

— Фальсификация, — ткнул он мелом в H2. — Как узнаешь, что не права?