— Войдите, — сказала она. Голос был не девичьим и не взрослым. Глухо-зернистым, как ткань, которую много стирали.

Комната Тесс Ларк была на чердаке над красильней. Низкий потолок, наклонённый к окну. Кровать, упакованная в серый плед, стол, уставленный глиняными мисками, деревянными коробочками, иглами и тюбиками клея. На стене — верёвочки, на них — висят куклы. Половина — разобранные: тела, руки, головки, расписанные лица с трещинками в глазах. Половина — собранные, но не наряженные — голые, как истина. Рядом — маленький, аккуратный ткацкий станок, на нём — недоделанная лента, узор — простая «ёлочка». На столе — зеркало с трещиной. Рядом — чашка с чаем; чай остыл.

Тесс сидела на краю стула, почти не касаясь его краем бедра. Рыжие волосы собраны в узел, из-за уха выбилась прядь, окрашенная в индиго у кончика — на красильнях волосы всегда несут на себе следа. Лицо бледное, с веснушками, по коже — следы от краски, которые не смываются даже щёлочью. На запястье — нитяной браслет с узелком. Пальцы тонкие, «голубиные», всё в заусеницах и мелких порезах. Она держала в руках куклу — ту самую, что я видела в воде — аккуратно, как живого ребёнка.

Де Винтер остановился у порога. Он не любил «комнаты с жизнью» — там законы можно только слышать, не выписывать. Он кивнул мне: «веди».

— Тесс Ларк? — спросила я.

— В этом квартале — Лея, — сказала она, не глядя в глаза. — Ларк — бумажное. Рыбы знают другие имена.

— Мы не рыбы, — вмешался де Винтер, всё же переступив порог. — Мы — закон.

— Закон не приходит без стука, — парировала она, но без злобы. — Вы постучали. Я признательна.

Мы не садились. В таких комнатах садиться опасно — чужая мебель умеет делать своих.

— Я не пришла торговаться, — сказала я прямо. — Мы знаем, что ты — связная. Что куклы — твои грамоты. Что ты видела тех, кто носит «мёртвую» тишину. Что на твоих пальцах — индиго, а на их — медь. Мы не пришли за арестом. Мы пришли за разговором. Честным.

Тесс подняла на меня глаза. Они были цвета мокрого льна — не серые, не зелёные — те, что трудно назвать. В них было не «спаси» и не «бей». В них была прозрачная, как стекло, усталость.

— А можно… — она оглянулась на куклы, — здесь… не лгать? Хотя бы вы. Я… не вынесу ещё одной «правды», которая оказывается ножом.

— Здесь — не оранжерея, — сказала я. — Но я умею держать слово. И прошу: ты — тоже.

Тесс кивнула. Положила куклу на стол, ровно, на чистую тряпицу.

— Я знала, что вы придёте, — спокойно произнесла она. — Не вы — те, кто умеет слышать. Я оставила для вас куклу у пекарни. Потому что… — она сглотнула, — потому что я устала.

— От чего? — спросил де Винтер, его голос стал мягче, но не тёплее.

— От того, что я — нитка, — ответила она. — Нитка — ею шьют и ей же душат. Я больше не различаю, где узел — на шве, а где — на шее.

Она провела пальцем по трещине на лице куклы, как по собственной.

— К вам меня привёл не закон, — добавила Тесс, — а её знак, — взглядом она обозначила меня. — «Не лгать». У меня здесь не оранжерея, но мои куклы не терпят лжи. Их лицо трескается.

Мы молчали. Иногда молчание — лучший из вопросов.

— Я не знаю его целиком, — заговорила она сама, — этого вашего… — она скривилась, подбирая слово, — майстра резонанса. Верне. Мы называли его «мастер». Он не любил имён. С нами не разговаривал. Мы — «нитки». Он — «ножницы». Я носила знаки — «чистые пути», нашёптывала «куда тише». Я ломала кукол и клала их у порогов, где их найдут. Я видела «немой» — она кивнула на мой карман, будто знала, что тот камертон у меня в сумке. — Это не музыка. Это голод. Он проглатывает звук, как чёрная ртуть. Он… — она сжала кулаки, — однажды он проглотил вдох моего брата. Тот засмеялся — и захлебнулся. Не умер. Но смеяться перестал.

Гнев у неё был не шумный — сжатый, как маленький клубок ниток, который не получается распутать.

— Зачем ты осталась? — спросила я.

— Потому что у матери — лёгкие в дырочку, — коротко ответила она. — Потому что красильня платит за заказы, а мастер — ещё за «услуги». Потому что он сказал: «Ещё два — и хватит». Потому что я думала, что смогу… — она полуулыбнулась, — «помогать тем, кому хуже», предупредив через куклы. Я знаю вас лучше, чем вы знаете себя, — это она уже сказала мне. — И всё равно… — губы дрогнули, — сторож умер. Не от моих рук. Но от моей нитки — тоже.

Она знала, что виновата. Не юридически — по человеческой скобе. На её пальцах был индиго, но на ладони — пот.

— Я не прошу прощения, — сказала Тесс, — я прошу… — она поискала слово, которого нет в словарях, — выхода.

Де Винтер наконец заговорил так, как говорит человек, который умеет давать не только удары, но и сроки.

— Выходы бывают двух типов, — сказал он, глядя не на меня, на неё. — Чистый — в протокол. Грязный — в бег. Бег — непродуктивен. Мы вас найдём. Протокол — означает: вы — свидетель. Кооперация. Охрана. Изоляция. Да, — он поднял руку, пресёк её бледное «нет», — не тюрьма. Комната. С ключом снаружи. Но — живая. И мать — под наблюдением клиники. Мы закроем ваши «нитки», — он коротко кинул взгляд на куклы, — чтобы по ним не пришли.

— Он вас достанет, — спокойно ответила Тесс. — Не через дверь. Через тишину.

— Мы учимся держать и такую тишину, — сказал он. — У вас есть двое суток, — его голос стал сухим, как бумага, — чтобы прийти на Сиверный вал, семь. Или на Набережную, двадцать три — в клинику, спросить старшую сестру Марту. Она знает, как позвать меня, не стуча на весь квартал. Двое суток. Потом я — приду сам. Уже без стука.

Он положил на край столика небольшую плоскую пластинку — не бляху, знак — тот самый, что давал мне, но с одним надрезом на краю. «Разовая» — как кнопка.

— Нажмёшь — наслышат, — сказал он. — Даже через «немой». Увидишь — как.

Я вынула из сумки маленькую катушку красной нитки. Не торжественно. По‑домашнему. И — иглу.

— Вот моя «ниточка», — сказала я и улыбнулась не ей, нитке. — Здесь, у вас, слишком много чужих конечностей. Сделаем свою.

Я вдела нитку в иглу — рука не дрогнула. Пришила на внутренний край занавески у окна маленькую, почти невидимую петельку — такую, какие делают хозяйки, чтобы вешать на гвоздик «на сквозняк». Нитку оставила свисать внутрь — короткий хвостик.

— Если тебе нужно будет уйти, — сказала я, — быстро, тихо, без бумаг — потяни за эту нитку. Она порвётся легко. За окном — натянута верёвка — вот туда, — я кивнула на противоположную стену, где меж двух окон всегда провисает бельевая бель. — На ней будет крошечный узел — встань на стул, посмотри — увидишь. Он сдвинется, — у нас с Эмилем было с собой немного «инженерии» от Элмсворта: невидимая петля из тонкой стальной жилки, переброшенная заранее через подоконники — мы подготовились, не зная, найдём ли нужную комнату. — Узел — встанет под твою рамку. На него — надень петельку нитки. Всё. Дальше — не ты. «Тени» рядом, — я кивнула на улицу, — человек будет ждать у пекарни. Даже если «немой» проглотит крик, он не проглотит движение ткани.

— А если я… — Тесс провела пальцем по нитке, — если я сорвусь?

— Это и есть «выход», — ответила я. — Не в окно. В жизнь. Ты уже знаешь, что мы не ломаем двери, если есть нитка.

Она смотрела на меня, и в её взгляде я видела то, что редко вижу у сильных: облегчение от того, что не надо выбирать «сейчас — навсегда». Ей дали «сейчас — два дня». Это — человечнее.

— Я… — она вдохнула, — скажу одно. И — уйдёте, — это было условием, которое она имела право ставить в своей комнате. — Сегодня ночью — не будет дела. У «мастера» — «послешумье» после часовщика. Он не любит «звон». Но завтра — да. «Немой» любит пыль. Там, где старые листы. Не в музее. В картотеке. На Лавровой.

— Архивы картографов, — тихо сказал Февер, его пальцы уже писали. — Лавровая, шесть. Спасибо.

— Не за «спасибо», — сказала Тесс. — За «дальше».

Де Винтер уже положил на край стола визитку — нет, не бумажную, маленькую металлическую полоску, которую «видят» его. Я — катушку ниток — не как символ, как инструмент. Мы не сказали ей «мы верим». Мы её не обнимали. Это было бы неправдой.