— Объясняйте, — потребовала Ина. Она не любила «тайных талантов».

— База у обоих одинаковая, — говорила я, не отвлекая рук. — Разница — в последнем шаге. Я не меняю состав — я меняю фазу среды в момент, когда она «слушает» того, для кого предназначена. Условно говоря, я «приглашаю» резонанс добровольца в напиток, пока он ещё не напиток, а возможность.

— Поэзия, — бросила Мирейна. — Нас интересуют числа.

— Их даст прибор, — ответила я.

Я подвинула резонансометр ближе к чаше Нидена, капнула первую пробу — до «настройки». Стрелка дрогнула и застыла в спокойной зелёной зоне. «Чисто». Повернула запястья, поставила обе колбы рядом и попросила добровольцев подойти. Обоим — по одному вдоху над своей колбой. Не слова «думай о море», а короткое «будь здесь». И — очень тихо — сама настроилась: вспомнила, как студент в коридоре хватался за тетрадь, как ремонтник таскал балки в новом корпусе, как в обоих — хотелось дожить до вечера и не разрушить себя по дороге.

Это был шаг, который со стороны выглядел как ничто: я просто повернула каждую колбу дважды по часовой и один раз — против, запечатывая «окно». Внутри же я слышала, как на миг обе жидкости зазвенели на грани слышимости — и разошлись в разные стороны: у одной нота стала тоньше и светлее, у другой — глубже и теплее. Ромашка осталась ромашкой. Но её «песня» сместилась.

— Проба, — коротко сказала Ина.

Капля первой колбы на стеклянный диск — стрекоза щёлкнула, её крылышки зажужжали узко и ровно. На шкале зажглась тонкая «полоска соответствия»: совпадение с профилем студента — 0,72, базовой пробы — 0,31. Вторая колба — полоска совпадения с ремонтником — 0,68, с базой — 0,29. Это не «магия». Это — корреляция, но в стенах лаборатории она звучит громче любого красноречия.

— До употребления, — подчеркнула Ина, чтобы отсечь «плацебо». — Проба делалась до употребления.

— Вкус? — спросил сдержанно профессор Кранц, оказавшийся у двери так тихо, как будто он всегда стоял там, просто мы его не замечали. Аудитория тянулась за ним, как лес за дровосеком.

Я наливала добровольцам по глотку. Руки у студента перестали дрожать ещё до того, как чашка коснулась губ. Ремонтник глубоко выдохнул, плечи опали. Это была не эйфория и не сон — просто тоннель в голове расправился.

— Эффект в рамках допустимой амплитуды, — констатировала Ина, глядя на стрелки. — Никаких нестабильностей. Протащим это через протокол — и посмотрим, падает ли воспроизводимость на серии.

— Или падает, и мы на этом закончим, — ледяно добавила Мирейна.

Я повернулась к ней.

— Именно. Мы не в коридоре, а в лаборатории. Если это не работает — я первая сниму вывеску «подписные». Если работает — ты перестанешь называть это шарлатанством и будешь спорить со мной языком графиков.

В коридоре стало тихо. Никакая крикливая реплика не родилась — не к чему было цепляться. Профессор Кранц постучал мелом о доску у двери — привычный жест внимания.

— Госпожа фон Эльбринг, — сказал он тяжёлым голосом человека, который не любит, когда его удивляют, — вы подаете заявку на лабораторный протокол у ассистента Роэлль. В рамках безопасности — никаких экспериментов вне Лаборатории Три и вашего… — он поморщился, будто слово было слишком бытовым для науки, — торгового помещения. Запрос на приборное время — через меня. И да — вы меня сегодня раздражаете меньше обычного.

Это была его форма похвалы. И пропуск. Крохотный клин, которым можно было расшевелить стену.

— Благодарю, профессор, — я не улыбалась широко, но внутри что-то расслабилось впервые за этот день. — Протокол — сегодня же.

Мирейна стояла с идеально ровной спиной. На её лице читалось то, что редко удаётся прочесть в движущейся цели: короткая, едва заметная растерянность. Она пришла за скандалом — получила цифры. Её свита засуетилась, кто-то робко захлопал — и тут же смолк. Она собирала себя заново — быстро, как всегда.

— В таком случае, — холодно произнесла она, — мы встретимся на Совете кафедры. Мне есть что сказать о легитимности «лавок» рядом с Академией.

— Встретимся, — кивнула я. — Возьмите свои графики.

Мы с Иной быстро оформили бумажку-заявку, зафиксировали параметры, добровольцы расписались под фразой «без принуждения». Кранц ушёл, как приходит — тихо. Коридор снова стал коридором: шаги, смех, шепот. Но шум был другой — не про «скандал», а про «видела-видела, стрелка-то пошла».

На выходе из корпуса меня догнал худой студент — тот самый, с трясущимися руками.

— Спасибо, — выпалил он, краснея. — Я… как будто голову открыл. Сколько стоит… то, что вы делаете?

— Сегодня — ничего, — сказала я. — А вообще — зайди в «Тихий Корень». Только не в день перед экзаменом — лучше заранее.

Он кивнул, прижимая к груди тетрадь как ребёнок котёнка, и убежал.

Я остановилась на лестнице и, уцепившись взглядом за полоску света на каменном полу, позволила себе короткую паузу. Внутри две воды, бывало, спорили днями. Сейчас они шли рядом. Правильный выбор не обязательно громкий. Иногда — он звучит на приборе.

Возвращаясь в город, я поймала за спиной чей-то голос:

— Она не оправдывалась, — сказала одна. — Показала.

— И что теперь? — спросил другой.

— Теперь — или работать, или молчать, — ответила первая. — Как ни странно — это даже сложнее.

На улице шумел ветер — первой за эту неделю грозой. Я подняла воротник. Впереди был «Тихий Корень», в котором дом пел живую тишину; лаборатория Три с резонансометрами и строгой Иной; призрак ворчливого Эйзенбранда, который уже наверняка придумывал едкие примечания к моему «контртону». И — Мирейна, которой нужна была не правда, а победа.

Я уже знала, как буду отвечать. Не словами. Результатами.

Переход от тишины лавки к гулу Большой аудитории №1 всегда давался мне тяжело, но сегодня гул был особенный — выжидающий. Вестью о приезде лорда-следователя Валерьяна де Винтера Академия жила с утра: курьеры с гербовыми лентами у дверей, ассистенты в непривычно строгих мантиях, инспектор Февер в первом ряду — не на краю, а по центру, как на смотре. На кафедре — не привычные мел и стекло, а ещё и тонкий деревянный футляр с серебряной застёжкой. Символично: в дом теории пришёл человек закона.

Де Винтер вошёл без объявлений — просто оказался у кафедры, как тень на снегу. Высокий, сухой, в тёмном, почти без складок плаще, который пах дождём и дорогой. Серебристые волосы зачёсаны назад, на лацкане — эмаль государыни с узором весов и колбы. Голос — ледяной, но не пустой; с первой фразы стало ясно, что он привык, чтобы его слышали.

— Арканум, — произнёс он, оглядев зал быстрым взглядом человека, который считывает не лица, а линии напряжения. — Город, где думают о смыслах, пока мы внизу, в канаве, ищем следы. Я приехал не спорить о прекрасном, а говорить о том, как прекрасное становится прикрытием для преступления. Лекция одна: «Резонанс в практике расследований и границы допустимого». И сразу, чтобы не терять времени, — он положил ладонь на футляр, щёлкнула застёжка, — скажу вслух то, что многие шепчут: гадалки и травницы, торгующие «индивидуальными чудесами», дают ворам то, что им нужно больше всего, — шум. Шум, за которым тонет сигнал.

Воздух в аудитории натянулся, как струна. Где-то в верхних рядах прыснули — те, кому вкусно чужое унижение. Слева кто-то покосился на меня: не поднимусь — значит, проглочу. Поднимусь — значит, подставлюсь. Я поднялась. Не ради спора; ради того, чтобы обозначить границу: меня нет в той куче, которую он только что свалил в одно слово.

— Лорд-следователь, — я говорила ровно, поясняя каждое слово не для него, для зала: чтобы никто не перепутал тон. — Ваша метафора про шум понятна. Но вы же различаете между теми, кто продаёт пустые обещания, и теми, кто работает с тем, что можно измерить.

Он посмотрел на меня внимательно, как на карту, к которой приложили новый слой.

— Имя.

— Люсиль фон Эльбринг. «Тихий Корень». Вчера я провела демонстрацию в Лаборатории Три, на приборах кафедры: корреляция до употребления, без нестабильностей. Ассистент Роэлль вела протокол. Инспектор Февер присутствовал при другой проверке — в лавке. У меня временная лицензия.