— Благодарю.

— Зачем как, — ответила я по привычке. — Император подсказал. Камертон — назвал. Дальше — ваша рука.

Он вернул лючок на место, провел ладонью по резьбе. Вздохнул — тихо, не для меня. Потом оглядел комнату уже иначе — не как командир, как хозяин.

— Сколько с меня? — спросил сухо. Так, как задают вопрос о налоге, чтобы ни в чем не быть должным.

Я подумала. Деньги мне не были лишними — подписок становилось больше, но и расходников тоже. Но у меня было другое, ценнее монет.

— Час приборного времени в Лаборатории Три — по пятницам, — сказала я. — И ваше имя под моим протоколом, когда я пройду серию.

Он посмотрел пристально, потом усмехнулся краешком губ.

— Дорого берете, мадемуазель фон Эльбринг.

— По расписанию — дешевле, — ответила я.

— Хорошо, — сказал он. — Час — будет. Подпись — если не подсовываете «скрипку» вместо формулы.

— Не подсовываю, — сказала я. — Я пишу ноты.

Он чуть качнул головой — жестом, похожим на поклон, если бы он умел кланяться. На пороге задержался.

— И еще, — добавил он не своим привычным тоном, — у вас тут… — он поискал слово, — странно. Но — работает. Передайте своей… — он покосился на теплицу, — коллеге-растению, что розмарин рядом с шалфеем стоять не будет.

— Уже передали, — улыбнулась я. — Она вас услышала.

К вечеру Арканум уже впитывал историю, как влажная бумага переедает чернила. Я подлавливала отголоски у пекарни и в очереди у копировальной: «…говорят, Кранц что-то у нее нашел…», «…у этой лавки — странно, но работает…», «…не как гадалка — любит графики, представь себе». Роберт Кросс при встрече поднял брови:

— До ушей дошло. Честно: я думал, Кранц скорее проглотит перстень, чем попросит.

— Не попросил, — поправила я. — Предложил сделку.

— Для него это и есть просьба, — усмехнулся Роберт.

Эмиль принес чай и, пытаясь казаться равнодушным, спросил:

— Это правда, что Император — про кресло?

— Император, — сказала я, — про порядок. Про «сидит на четырех». Иногда — кресло. Иногда — «упрись, и не упади». С картами просто: они дают образ, а мы делаем шаг. Зачем — чтобы не бегать кругами. Как — чтобы не врать себе.

— Записать? — серьезно спросил он, уже потянувшись к тетради.

— Напиши лучше: «Император — проверь углы», — предложила я. — Это сработает чаще.

К ночи в «Тихом Корне» было тихо и тепло. Камертон стоял на стойке, как всегда, и держал фон. Подписчики на неделю были расписаны, в клинику ушла новая тройка «Тихих Ночей». На подоконнике пекарни я заметила еще одну записку — коротко: «Приду. Л.» — и это было важнее любых слухов.

А слухи тем временем делали свою работу. «Странная лавка с картами и приборами, где не кричат, а спрашивают, и где почему-то находят не только перстни». «Странная, но работает». Для меня это было лучше, чем «волшебная». «Работает» — значит, можно объяснить. «Странная» — значит, нужно бережно.

Перед тем как погасить лампы, я еще раз провела взглядом по углам — Император учил: проверь четыре. Слева — теплица; справа — полки; у двери — лавровый лист; у прилавка — узор-порог. Все на месте. Дом пел живую тишину. А где-то на другом конце города человек в кресле с бараньими подлокотниками снова крутил на пальце тяжелую печатку, вспоминая, что иногда порядок спасают не дубины, а ноты. И это — тоже работало.

Дни в «Тихом Корне» обрели ритм. Утром — подписчики; днём — работа с травами и протоколами для Академии; вечером — тишина. Репутация лавки менялась, как погода после долгой грозы: сначала настороженное любопытство, потом — осторожные вопросы, и вот, наконец, — доверие. Люди приходили уже не поглазеть на «аристократку-лавочницу» или «странную гадалку», а потому что кто-то из соседей сказал: «Там не обещают чудес. Там слушают».

Именно с доверием, а не с любопытством, в один из таких тихих вечеров в лавку вошла Аня. Молодая, светловолосая, с руками швеи — исколотыми кончиками пальцев и привычкой держать спину прямо. Но сегодня спина была ссутулена, а глаза — красные от слёз, которые она явно старалась скрыть.

— Добрый вечер, — сказала она, не глядя на меня, разглядывая баночки на полке. — Мне… мне сказали, у вас есть что-то… для разговоров.

Я кивнула Эмилю, который тут же бесшумно скрылся в теплице, чтобы не смущать посетительницу.

— У нас есть зелья, которые помогают слушать, — поправила я мягко. — Себя и других. Что случилось?

— Мы с Леной… — она запнулась, имя подруги прозвучало как что-то твёрдое, что застряло в горле. — Мы поссорились. Насмерть. Уже неделю не разговариваем. Я пыталась… писала записку, подходила к её дому. Она не открывает. Говорит, что я её предала.

— А вы?

Аня опустила голову.

— Я… я хотела как лучше. Она рассказала мне секрет — про мастера, к которому хотела уйти в подмастерья. А я, дура, рассказала об этом своему брату, чтобы он замолвил за неё словечко. А он… он пошёл и всё испортил. Теперь мастер думает, что Лена — болтушка, а Лена думает, что я — предательница. И… я не знаю, как объяснить, что я не хотела зла. Каждое слово, которое я придумываю, звучит как оправдание.

Классический узел из добрых намерений и гордости. Я достала колоду.

— Давайте посмотрим не «что будет», а «где вы сейчас», — предложила я. — Три карты. Ситуация. Препятствие. Путь.

Ситуация — Башня. Внезапное крушение, удар молнии, который разрушил то, что казалось крепким. Препятствие — Пятёрка Мечей. Карта победы, которая горше поражения; двое уходят с опущенными головами, а победитель собирает мечи, оставшись один. Путь — Двойка Кубков. Две фигуры протягивают друг другу чаши, обмениваясь чувствами. Примирение.

— Вот ваша история, — я разложила карты перед ней. — Внезапный разрыв. Ссора, в которой каждая осталась при своей правоте, но проиграли обе. И возможность снова протянуть друг другу руки. Но не со словами «я была права». А со словами «вот моя чаша, она пуста без твоей».

Аня смотрела на карты, и её плечи задрожали.

— Но как? Она меня не слушает.

— Потому что вы обе сейчас «громкие», — объяснила я. — Внутри кричит обида, гордость, страх. Чтобы услышать друг друга, вам нужно сначала сделать тише внутри себя.

Я взяла с полки два одинаковых маленьких флакона. Внутри — прозрачная жидкость с лёгким лавандовым оттенком.

— Это — «Искренний Разговор». Это не сыворотка правды, она не заставит вас говорить то, чего вы не хотите. Она просто… убирает шум. Снижает броню. Помогает дышать ровнее, чтобы слова шли от сердца, а не от обиды.

— Мне выпить перед тем, как идти к ней?

— Вам обеим, — уточнила я. — Вы пойдёте к ней не с извинениями, а с предложением. Отдадите ей один флакон и скажете только одну фразу: «Я хочу поговорить. Без крика. Давай выпьем это и встретимся через час у старого моста. Если не придёшь — я пойму».

— У старого моста… Почему там?

— Потому что это не её и не ваша территория. Это нейтральное место. И потому что там шумит вода. Когда рядом есть постоянный, ровный звук, человеческие голоса перестают пытаться его перекричать. Они становятся тише. И — самое главное, — я посмотрела ей в глаза, — вы должны пойти туда не с готовой речью, а с готовностью слушать. Даже если сначала она будет говорить только о своей боли.

Аня взяла флаконы. Её пальцы дрожали.

— А если… если она не придёт?

— Тогда вы посидите у воды, послушаете реку и пойдёте домой, — сказала я. — И будете знать, что вы дали ей честный выбор. Иногда это всё, что мы можем сделать.

Она ушла, оставив на прилавке несколько медяков и тяжёлую, полную надежды тишину.

— Думаете, получится? — тихо спросил Эмиль, возвращаясь из теплицы.