На экране — «Оператор‑Эмиль: корреляция с профилем №2 — 0,66; с профилем №1 — 0,34; фазовый шум — 0,31; сходство с профилем оператора — 0,19».

— Видите? — киваю в зал. — И у него получилось. Потому что он не «выдумывал про себя». Он поработал дыханием, поймал движение — ровное, не «героическое». И — сделал.

— А можно наоборот? — подаёт голос медик‑стажёр. — Нам нужно будет иногда «впускать» оператора — например, если пациент «не слушается»? Вы же «слушаете» того, для кого делаете. А если «для отделения»?

— Для отделения — мы делаем «нулевик», — кивает Ина. — Это другая история. Сегодня — не об этом.

— Мы сделаем об этом отдельную серию, — обещаю. — «Тихий Щит», — слово само срывается с губ. Я ловлю на себе взгляд Кранца — оценивающий, и взгляд Мирейны — настороженный. Я не раскрываю карты. Скоро.

— Вопросы после, — пресекает Ина. — Сейчас — добавки к протоколу.

Мы делаем ещё две пробы: «оператор: раздражение» — опять (и на этот раз Ина, а не Мирейна, вызывает стресс, задавая мне вопрос из ниоткуда про мать и Палату — научная этика слишком любит личное), и «оператор: после бега» — Эмиль, пятнадцать приседаний под столом (зал смеётся; «виброметр» показывает, как дрожит мышца, и как это влияет на фазу: шум вырастает). Цифры складываются в нечто, что даже «Пруфф» не берётся назвать «плацебо».

— Итак, — подводит итог Ина, — мы видим, что состояние оператора влияет на фазовый шум и на корреляцию с профилем. Мы видим, что можно минимизировать влияние оператора дыханием и ритмом движения. Мы видим, что «механическая мешалка» даёт базу, но не лучшую — для «под конкретного». Вывод: переменная «оператор» должна быть учтена в протоколах кафедры. Господин профессор?

Кранц, не торопясь, поднимается.

— Включим, — говорит просто. — Алгоритм дыхания — описать. Временные окна — определить. И — спустить юбки: наши студенты и так хорошо плавают в словах, пусть теперь ручки потрясутся от ответственности.

Смех; потом — волнение, которое идёт волной. Мирейна видит, что зал уходит у неё из‑под ног — но не сдаётся.

— А если «оператор» сегодня злой, а завтра добрый? — бросает она, как последнюю карту. — Что вы скажете отделениям, которые будут зависеть от настроения «лавочницы»?

— Что им нужно не настроение «лавочницы», — отвечаю ровно, — а метод. Который можно передать. Вы его только что видели. Это не про «талант». Это про дисциплину: «заземление», «дыхание», «ритм». Мы не подменяем науку поэзией. Мы возвращаем в науку человека — как переменную, учтённую, а не как шум.

Я вижу, как несколько голов в «Пруффе» наклоняются друг к другу. Они не мои. Но они уже не против меня — они за протокол.

Ина закрывает блокнот, как закрывают крышку ящика с остро заточенными инструментами.

— Вопросы — письменно. Публикация — через две недели. Мадемуазель фон Эльбринг и ассистент Эмиль доступны ещё десять минут для коротких уточнений. Без шахмат и без «а если у меня три бабушки».

Зал шумит уже другим шёпотом — уважительным. Подходят артефакторы с узкими пальцами — спрашивают про «виброметр» и «кольца», про то, на какой минуте лучше «входить». Медики — про «паузу» перед изготовлением в отделениях, про то, как совместить с их графиками. Один из «Пруффа» — худой, с острыми скулами — неожиданно протягивает мне листок с формулой — его попыткой выразить распределение фазового шума через параметры дыхания; у него дрожит рука — не от злости, от интереса. Я беру — договор.

Эмиль сияет не улыбкой, а присутствием: он записывает, спрашивает, кивает, и рядом с ним мне очень просто и очень гордо. Он — моя «первая линия». Он — моё доказательство, что я не «одна такая».

Мирейна подходит последней. Одна. Без свиты. Это уже знак: она не хочет, чтобы слышали. В её голосе нет яда. Там — лёд и сталь, как всегда.

— Урок у вас вышел, фон Эльбринг, — произносит она так, как признают вынужденную ничью. — Но я всё равно считаю это опасным. Вы увеличиваете зависимость от человека там, где наука должна стремиться к независимости от человеческих «слабостей».

— Мы уменьшаем зависимость, — поправляю. — Потому что до сих пор человек — оператор — был в протоколе, но незаметный, бесконтрольный, «как повезёт». Мы выносим его на свет. И учим им управлять. Это и есть — наука.

Она на миг теряет опору — не от моих слов, от того, что зал вокруг впервые шепчет не о её фразе, а о наших цифрах. Она берёт себя в руки, поправляет перчатку.

— Совет кафедры всё равно поднимет вопрос этики, — говорит она сухо. — И — «лавок» рядом с Академией.

— Я иду туда с графиками, — отвечаю. — Вы тоже возьмите свои.

На выходе кто‑то из первокурсников ловит меня за рукав:

— А «дышать четыре‑семь‑восемь» — это для всех? Или надо «дар»?

— Дышать — дар есть у всех, — улыбаюсь. — Только помните: вы дышите не ради «чуточки магии». Вы дышите, чтобы перестать шуметь. Это — честность.

Когда мы с Эмилем собираем приборы, я вдруг ловлю глазами у двери короткую тень — де Винтер всё же пришёл на минуту; не к нам — к Ине. Он кивает ей, и я читаю по губам: «Работает». Он уходит — он знает, где его поле.

Мы выходим в коридор. Шаги студентов звучат уже не как «стихи», а как «ритм». У двери кто‑то шепчет: «Странная, но работает». Я впервые слышу это как высшую похвалу.

— Миледи, — Эмиль осторожно дёргает меня за рукав. — Я составлю листок для «дыхания» и положу у прилавка. И… можно — знак в оранжерее, маленький, для себя: «Не лгать» — ведь это тоже про «переменную оператора».

— Уже есть, — говорю. — И у нас, и здесь. В этот коврик теперь каждый, кто встанет мешать, будет знать, что его слышат — и приборы, и комната.

Я беру свой камертон. Он тёплый от руки. Дом ждёт. Мы идём вниз по ступеням, и где‑то очень далеко, в другом крыле Академии, что‑то тяжелое и старое вздыхает: наука взяла к себе ещё одну переменную. Не чтобы ею оправдываться — чтобы с ней работать. И это — почти уважение.

Улица Ткачей умеет прятать чужие шаги. Днём её шум приглушают натянутые над головами полотнища индиго и охры, вечером — мокрая брусчатка, впитывающая звук, как ткань впитывает краситель. Мы шли вдоль этих тентов, и каждый раз, когда ветер шевелил полосы ткани, мне казалось, что квартал сам вздыхает — то ли от усталости, то ли от облегчения.

— Повторите, — попросил де Винтер, не поднимая голоса. В этом квартале и так шепчут.

— Видение было простое, — ответила я, не переходя на мистику там, где достаточно образа. — Кукла. Рыжие волосы, мокрые от дождя. Пальцы в индиго. Плач — сдержанный, «чтобы не слышали». И — кукла как знак. Не игрушка. След. А ещё — имя. Не «Лея». Тесс. Тесс Ларк.

— Ларк, — тихо повторил инспектор Февер, помечая в своей книжке. — Из книги учеников гильдии красильщиков была такая фамилия. Бросила подмастерья в восемнадцать.

— Не бросила, — поправила я. — Вынуждена была уйти. Гильдия не любит тех, кто слишком много видит чужих нитей.

— И куклы? — скептически вскинул бровь де Винтер.

— Когда ты живёшь среди нитей, начинаешь говорить их языком, — ответила я. — Кукла тут как грамота: «здесь», «опасно», «жду».

Дождь оставил тонкую плёнку на мостовой, и в этой плёнке отражался квартал — вниз головой, как в зеркале. Я привыкла читать отражения. Они честнее.

Комнату Тесс мы нашли не по табличке — табличек тут не держат, — по завитку на косяке. Не нашему, не Элариному. Левому. Условный знак уличных «тихих»: тут — проход, тут — глаз, тут — «своё». И ещё — по кукле на подоконнике: ярмарочной, с перетянутой бечёвкой шеей. Кто-то вытер с её лица грязь — щёки блестели, как после слёз.

Дверь, как это бывает, оказалась не запертой на замок, а «запертой на человека». Мы не ломали. Я постучала пальцем — один раз, как в игру. Внутри послышался шорох, потом долгий вдох.