Ина Роэлль держит протокол и глядит так, что даже профессора перестают шептаться. Профессор Кранц сел не в первый ряд — в среднем, как человек, который хочет видеть не только доску, но и зал. За ним — несколько артефакторов; у прохода — медики‑стажёры; сверху — «кружок Пруффа», вечные скептики, тонкие губы, готовые растянуться в «мы говорили». В дверях — на секунду — мелькает высокая тень де Винтера; он не входит: это — не его поле. И, конечно, посередине ряда, как якорь, — Мирейна Солль. Её свита как всегда безупречна, улыбки на замке, блокноты открыты.

Эмиль нервничает у стола, раскладывая тару, словно дирижёр перед первым взмахом, но руки у него работают точно. На нём чистый белый халат, который почему‑то смотрится на нём как форма. Он поймал мой взгляд. Я показала ему два пальца: «дышим». Он кивнул.

Ина выступает на шаг вперёд:

— Регламент простой. Три серии. Первая — контрольная, механический мешатель, чтобы зафиксировать базовую линию без «оператора». Вторая — ручная, в двух состояниях оператора: «напряжение» и «заземление». Третья — сравнение двух операторов: мадемуазель фон Эльбринг и её ассистента, с одинаковым алгоритмом. Компоненты — из шкафа кафедры, вода — из системы, температура — как по протоколу. Добровольцы — двое: ассистент выбирает. Все цифры — на экран. Вопросы — после серий, чтобы не шуметь.

— И не шептаться, — добавляет Кранц сухо. — Шёпот — тоже шум.

Смех прокатывается короткой волной, снимая первый слой напряжения. Я подхожу к столу. Внутри меня две воды делают привычный шаг навстречу: одна — ровная, ремесленная; другая — острая, готовая отбиваться. Я их прямо тут, на резиновом коврике, складываю в одно: работать.

— О чём урок, — говорю в зал, — не о «чудесах», а о переменной, которую мы привыкли игнорировать. В протоколах у нас есть «сырьё», «вода», «температура», «время», «посуда». А есть ещё «оператор» — человек, который держит ложку. Он дышит, у него бьётся пульс, у него дрожит мышца большого пальца, когда он не выспался. И это — влияет. Сегодня мы посмотрим, как. Не словами — стрелкой.

— И про «мистику» тоже скажете? — скользит из центра рядов голос Мирейны; ей важно, чтобы первое слово помнили её. — Или это будет «о дыхании и чувствах»?

— Про физику, — отвечаю спокойно. — Про то, как микродрожь руки и частота дыхания меняют фазовый шум среды в момент перехода «вода — раствор». И про то, как это учесть и стандартизировать. Чтобы завтра любой из вас смог повторить.

Первая серия — контрольная. Вода — в «певчую дрожь», травы — по граммам, всё взвешивает Эмиль, лезвие отрезает точно. Механический мешатель вращает лопасть по заданной программе — линеарно, без эмоций. Добровольцы — Ина подводит худого студента с пересушенными глазами и ремонтника из корпуса — тот самый типаж, что отлично ложится в мои «учебные» случаи: один — «ясность», другой — «снять усталость». Резонансометр снимает их профили — стрелка коротко, нервно дрожит у первого и лениво гуляет у второго. «Стрекоза» щебечет, оценивая фазовый шум базовой пробы. На экране — цифры: «Контроль‑1: корреляция с профилем №1 — 0,33; с профилем №2 — 0,30; фазовый шум — 0,41».

— База есть, — фиксирует Ина. — Невысокая. Ожидаемо.

— Потому что нет оператора, — кто‑то квасит из «Пруффа». — Значит, «человек» — нужен.

— Или мешалка плоха, — тут же огрызается артефактор, и зал расслабляется ещё на пол‑тона.

Вторая серия — «оператор: напряжение/заземление». Я надеваю «кольцо Ренна» на большой палец. На экране в угол высыпает пара цифр: пульс — 78, дыхание — 12 в минуту. Я делаю то же самое, что мешалка: те же граммы, та же «певчая» температура. Разница — я. Пока вода подходит, зал гудит тихо, как улей.

— Переходим к «напряжению», — объявляет Ина. — Чем вызовете?

— Сами справятся, — бросает Мирейна, и, не дождавшись разрешения, поднимается. — Мадемуазель фон Эльбринг, — её голос — мед, намазанный на ледяную пластину, — скажите, пожалуйста, защищено ли сейчас ваше… «уютное местечко» на окраине? Или после позавчерашней «ревизии» по ночам там всё ещё пахнет мёртвой тишиной и разбитыми стеклянными мечтами?

Зал берёт в рот воздух и не решается выдохнуть. Она ударила туда, где у меня в коже до сих пор стекло. Пульс на экране подпрыгивает — 92, потом 98. «Виброметр» цепляет микродрожь в запястье — график зазубрился.

— Продолжай, — шепчет Эмиль на грани слышимости; он не смотрит, а я чувствую, как его ладонь — живой якорь — перевесил чашу на грамм, чтобы мне не пришлось тянуться.

Я мешаю. Так, чтобы зал видел: никаких «тайных пассов», никаких «заговоров». Чашу Нидена подводят. «Стрекоза» опускает крылышки к образцу. На экране вспыхивают цифры: «Напряжение‑оператор: корреляция с профилем №1 — 0,27; с профилем №2 — 0,25; фазовый шум — 0,56». И — третья строка: «Сходство с профилем оператора — 0,59».

Зал зашумел уже по‑другому.

— Видите, — спокойно комментирую я. — В состоянии раздражения и злости мой собственный «рисунок» прорисовался в растворе сильнее, чем целевой. Напиток «заслушал» меня, а не добровольца. Это и есть переменная оператора. Особенно опасная, если мы делаем «под конкретного».

— Или вы просто плохо мешаете, — ледяно бросает Мирейна. — И прикрываете неумение «чувствами».

— Проверим, — Ина режет воздух ладонью. — «Заземление». Две минуты — на месте. Дыхание — по протоколу.

Я ставлю ложку. Встаю у стола, ноги на ширине плеч, ладони на столешнице. «Четыре — вдох, семь — удержание, восемь — выдох». Это не магия. Это способ привести в порядок вегетативную систему и вернуть мелкую моторику из лап адреналина. Я буквально вижу, как цифры в углу экрана сползают вниз: пульс — 78… 72… 68. Дыхание — 10… 8. «Виброметр» сглаживает зубцы — дрожь выравнивается.

Эмиль подаёт травы. Тот же грамм. Та же температура. Но движение — другое. Не круги, не восьмёрки. Ритм — ровный, как тихая походка по дому ночью. Я не «вкладываю сердце». Я не «зову духи». Я просто перестаю шуметь внутри, чтобы раствор «услышал» не меня, а того, кому он нужен.

Капля в чашу Нидена. «Стрекоза» шевелит крыльями. На экране — «Заземление‑оператор: корреляция с профилем №1 — 0,71; с профилем №2 — 0,33; фазовый шум — 0,29». Внизу — «Сходство с профилем оператора — 0,22».

Зал не хлопает — это не концерт. Но звук, который по нему прошёл, близок к аплодисментам: облегчённый, уважительный выдох.

— Переменная оператора — не «мистика», — резюмирует Ина, прежде чем Мирейна соберёт слова. — Её видно на уровне фазы и корреляции. Мы её можем минимизировать в две минуты простыми физиологическими средствами. Значит, её можно стандартизовать.

— Иного мы и не просили, — вкрадывается из глубины голос Кранца. — Рецепт «дыхания» — в протокол. И — да — отдельная графа: «оператор» — кто, состояние до, состояние после, метод стабилизации. Придётся теперь учить студентов не только лопатку держать.

— И эти упражнения, — Мирейна всё же рвётся в атаку, — будут прописаны в «Палате»? Или это у вас «особый талант»? И как быть с тем, что напиток «слушает» того, кто мешает? Это же зависимость от «мастера». Этический провал.

— Вы правы, — спокойно отвечаю. — Именно поэтому мы и делаем урок. Чтобы показать, как убрать «мастера» из уравнения там, где он мешает. И — как правильно «впустить» там, где нужно. Смотрите.

Третья серия — сравнение операторов. Эмиль выходит в центр как на экзамен. Его лицо — белое, но глаза — ясные. «Кольцо Ренна» на палец. Цифры в углу: пульс — 84. Я знаю его: он всегда нервничает первые две минуты, а потом находит ритм. Ина кивает: «по протоколу».

— Алгоритм — один. Слова — ноль, — напоминаю залу. — Мы не «думаем» о людях. Мы делаем шаги.

Эмиль кладёт травы. Его движение — почти незаметное. Он учился у меня, но делает по‑своему: его круг чуть меньше, чем мой, и рука идёт ниже, экономнее. Он не «мастер», он — «первый ряд». Но «первый ряд» — это та часть, на которую всё опирается. Капля в чашу Нидена. «Стрекоза» поёт.