Второй ценой был сон. Моё тело, привыкшее к мягким креслам и неспешным прогулкам, должно было узнать настоящую усталость. Я опустилась на колени и начала прополку. Пальцы погружались в прохладную, жирную землю. Я выдёргивала сорняки, рыхлила почву вокруг каждого стебля, подвязывала те, что клонились к земле. К тому времени, как я закончила с последней грядкой, спина ныла, а под ногтями была земля. Но ум был удивительно ясным. Две воды внутри меня — острая, ледяная вода Люсиль и тёмная, глубокая вода Алёны — больше не бились друг о друга. Они смешались в единый поток, убаюканный ритмичной работой рук.

Третьей и главной ценой был уход. Растения в моей оранжерее были не просто источником ингредиентов. Они были собеседниками, учителями. И за их «голоса» нужно было платить заботой. Я разговаривала с ними — не вслух, а мыслями, касаясь листьев, проверяя почву. Я благодарила мяту за её ясный, прохладный тон, просила прощения у розмарина за то, что поначалу посадила его слишком близко к шалфею.

— Выглядишь как пугало, — заметила мандрагора, когда я, наконец, закончила. — И пахнешь землёй. Хорошо. Значит, работаешь.

Я села на низкую скамейку в центре оранжереи, чувствуя приятную ломоту во всём теле. Вот теперь я заслужила эту тишину. И в этой, заработанной тишине, ко мне пришёл ответ.

Мой взгляд упал на серебряный папоротник. Он стоял в самом тёмном углу, и при свете луны его листья не просто блестели — они мерцали, будто были сотканы из жидкого металла. Это было старое, капризное растение, доставшееся мне вместе с лавкой. Элара, должно быть, очень его любила. Он не давал ни цветов, ни плодов, и в справочниках о нём не было ни слова. Его единственной особенностью было то, что он создавал вокруг себя зону… идеальной тишины. Не мёртвой, как у воров, а нейтральной.

Я подошла и осторожно коснулась кончиком пальца одного из его резных листьев.

И ощутила… ничто.

Не холод, не тепло, не магический импульс. Идеальный ноль. Камертон в моей сумке, всегда чутко реагирующий на фон, молчал, будто его не существовало. Папоротник не издавал контр-тона. Он не глушил. Он… обнулял. Впитывал в себя любые резонансные колебания, как чёрный бархат впитывает свет, и не возвращал ничего.

Идея пришла как вспышка, ясная и острая, как укол иглы.

«Тихие» воры использовали «минус-звук», мёртвую тишину, чтобы стать невидимыми для охранных чар. Департамент и Академия пытались бороться с этим, выставляя «плюс-звук» — громкие резонансные барьеры, которые воры легко обходили. Но что, если не бороться, а нейтрализовать?

Что, если создать зелье, которое не будет кричать или шептать? Зелье, которое будет молчать. Не мёртвым молчанием, а живым, активным нулём. Зелье, основанное на принципе серебряного папоротника.

Такое «тихое» контрзелье, распылённое в комнате, создало бы «пузырь» нейтрального фона. Попав в него, «флейта-перевёртыш» воров просто перестала бы работать. Их «минус» утонул бы в этом «нуле», как капля чернил в стакане чистой воды. Они бы не услышали сигнала тревоги. Они бы просто снова стали видимыми и слышимыми для обычных охранных контуров. Они бы стали… обычными ворами.

— «Тихий Щит», — прошептала я.

Папоротник зашелестел, хотя ветра не было. Он не подтверждал — он просто был. И в его бытии заключался ответ.

Я поняла, что это и есть мой путь. Не пытаться перекричать Мирейну в аудиториях. Не пытаться доказать свою ценность дяде и матери. А создавать то, что работает. Тихо, надёжно, как растёт этот папоротник в своём тёмном углу.

Я вернулась к прилавку, усталая, но полная новой, спокойной энергии. Достала чистый лист бумаги и начала писать. Не формулу — пока только идею.

*«Контрзелье «Тихий Щит». Принцип действия: создание локальной зоны нулевого резонанса. Основа: экстракт серебряного папоротника (метод холодной вытяжки?). Стабилизатор: дистиллированная роса, собранная с лунного шалфея в полнолуние. Якорь: микрочастицы соли, прокалённой на восковой свече…»*

Я писала, пока первые лучи рассвета не коснулись крыш напротив. Рука не дрожала. Мысли были ясными. Это была не просто очередная идея. Это был мой ответ. Мой собственный, выстраданный, заработанный ответ на ультиматум семьи и на вызов «тихих» воров.

Я знала, что на создание такого зелья уйдут недели, если не месяцы. Потребуются эксперименты, неудачи, часы кропотливой работы в лаборатории. Но теперь у меня был не только доступ в Лабораторию Три, благодаря сделке с профессором Кранцем, но и цель. Настоящая, осязаемая цель, которая стоила бессонных ночей и боли в спине.

Засыпая уже на рассвете на узкой кушетке за ширмой, я впервые за долгое время не боялась будущего. Я платила свою цену. И взамен мир начал делиться со мной своими самыми тихими секретами.

Ночь была глубокой и влажной, пахла мокрым камнем и остывшим днём. В «Тихом Корне» горела только одна лампа — над моим рабочим столом, где я пыталась перевести мерцание серебряного папоротника на язык формул. Эмиль давно спал, лавка дышала ровно, как живое существо. В эту убаюкивающую тишину врезался стук в дверь — не просительный, не любопытный. Три резких, отчётливых удара, как в протоколе.

На пороге стоял Валерьян де Винтер. Без плаща, в строгом тёмном сюртуке, он казался ещё выше и суше. За его спиной маячила знакомая фигура инспектора Февера, закутанного в плащ, с которого стекала вода.

— Мадемусиль фон Эльбринг, — голос де Винтера был лишён предисловий, как хирургический инструмент. — Вы нам нужны. Сейчас.

Это был не вопрос. Я молча накинула свой плащ, взяла сумку, в которой всегда лежали карты, камертон и восковые свечи. Эмилю оставила на столе записку: «Ушла по делу. Вернусь к утру. Запри изнутри».

— Куда мы? — спросила я уже в карете, обитой тёмным сукном, которое глушило звуки улицы.

— Квартал Часовщиков, — ответил Февер, разворачивая карту. — Мастерская Гюнтера Хольста. По наводке вашей рыжеволосой знакомой, Леи. Она назвала имя — Оскар Верне. Мастер резонанса, исключённый из Гильдии Артефакторов десять лет назад за «несанкционированные эксперименты с фоном». Мы полагаем, он — мозг и руки «тихих». Сегодня ночью он должен пойти за главной ценностью в коллекции Хольста — «Звёздным Хронометром». Старый артефакт, который, по слухам, может калибровать не только время, но и пространство.

— Верне не взламывает замки, — добавил де Винтер, его взгляд был прикован к темноте за окном. — Он входит, как вода в трещину. Обычные охранные контуры его не видят. Он их не ломает, он заставляет их думать, что он — часть фона. Ваши некроманты бессильны, потому что он не оставляет «мёртвых» следов. Он оставляет… пустоту.

— «Немой» след, — уточнила я, вспоминая свои ощущения в доме убитого сторожа.

Де Винтер медленно повернул голову.

— Именно. Он — ваша противоположность. Вы создаёте «живую» тишину, чтобы слышать. Он создаёт «мёртвую», чтобы его не слышали. Сегодня мы не ставим ловушку. Мы ставим наблюдателя. Вас.

Карета остановилась в тёмном переулке. Дождь перестал, но с карнизов всё ещё капала вода, выбивая на брусчатке неровный, нервный ритм. Мастерская Хольста была угловым зданием, два этажа, с большой витриной, занавешенной изнутри плотной тканью. Вокруг уже была расставлена невидимая сеть. В тенях соседних подъездов застыли двое бойцов из спецотряда де Винтера — «Тени», как их называли в Департаменте. Они двигались беззвучно, их присутствие ощущалось скорее как сгущение темноты, чем как присутствие людей.

Нас провели в пустующую квартиру напротив, на втором этаже. Из окна открывался идеальный вид на вход в мастерскую и на крышу. В комнате пахло пылью и старыми газетами. Де Винтер развернул на шатком столе схему здания.

— Мы не можем использовать стандартные резонансные барьеры, — сказал он, указывая на схему тонким пальцем. — Верне их «услышит» за квартал и уйдёт. Ваша задача, мадемуазель, — дать нам сигнал в тот момент, когда фон начнёт меняться. Не когда он войдёт, а когда он *начнёт* входить. Когда его «мёртвая» тишина коснётся этого места.