— Счёт активен, мадемуазель. Баланс: триста двадцать золотых крон. Желаете произвести операцию?

Триста двадцать крон. Не так уж много по меркам аристократов, но Люсиль копила их годами, тайно продавая через посредников излишки редких растений из оранжереи. Это были её деньги, заработанные её трудом и её знаниями. Этого должно было хватить.

— Нет, спасибо. Только проверка баланса.

Связь прервалась. Я переоделась из домашнего платья в простое, тёмно-зелёное, дорожное, убрала оба кристалла, тетрадь и карты в сумку. Трактат пришлось оставить — слишком он был тяжёлый и приметный.

Пора было выходить в город.

Пересечь границу Академии — всё равно что шагнуть из идеально настроенного механизма в хаотичный, бурлящий котёл. Величественные, магически упорядоченные аллеи сменились шумной, мощёной брусчаткой Торговой улицей, примыкающей к главным воротам. Воздух здесь был другим — густым, пропитанным запахами жареных пирожков из таверны «Сонный Грифон», озоном от работающих в мастерских артефактов и обычной городской пылью. Мимо пробегали студенты в мантиях, спешащие на лекции, степенно прогуливались горожане, а из открытых дверей лавок доносились обрывки разговоров и звон колокольчиков.

Здесь я была чужой вдвойне. И как аристократка фон Эльбринг, для которой такие улицы были просто фоном за стеклом кареты. И как Алена, привыкшая к строгой геометрии петербургских проспектов. Но что-то в этом хаосе притягивало. Это была настоящая жизнь.

Я быстро нашла несколько вывесок «Сдаётся». Первая привела меня в бывшую лавку артефактов «Сияние». Просторное, светлое помещение с огромными витринами, выходящими на самую оживлённую часть улицы. Идеально для продажи дорогих амулетов.

— Пятьдесят золотых в месяц, — объявил хозяин, усатый торговец, смерив моё простое платье оценивающим взглядом. — Плюс залог за три месяца. Для такой видной леди, как вы, это сущие пустяки.

Сто пятьдесят крон разом. Половина всех моих сбережений. Я вежливо отказалась.

Второе место оказалось полной противоположностью. Узкая дверь вела в сырой, тёмный подвал, где раньше, судя по запаху, коптили рыбу. Солнечный свет сюда не проникал вовсе, а по стенам вились влажные пятна плесени. Здесь не выжило бы ни одно растение.

Лёгкое уныние начало подкрадываться ко мне. Мой скромный бюджет и высокие требования к помещению — свет, тишина, место для растений — казались несовместимыми.

Но я шла дальше, упрямо следуя интуиции, сворачивая с шумной торговой артерии в более тихий переулок, где лавки становились меньше, а над ними уже начинались жилые этажи. Туда, где заканчивалась витрина и начиналась жизнь.

Я свернула с главной торговой улицы в переулок, и мир вокруг мгновенно изменился. Шум и суета остались позади, сменившись приглушённой, размеренной жизнью. Брусчатка здесь была старше, стёртая до блеска миллионами шагов, а в щелях между камнями пробивался упрямый зелёный мох. Здания стояли плотнее, нависая друг над другом, отчего улица почти всегда была в тени. Их фасады, когда-то выкрашенные в яркие цвета, давно выцвели, и теперь штукатурка местами облупилась, обнажая старую кирпичную кладку.

Воздух пах иначе: влажным камнем, свежеиспечённым хлебом из окна на втором этаже и землёй из многочисленных цветочных ящиков, украшавших подоконники. Где-то вдалеке едва слышно звенел молоточек кузнеца, но здесь, в этом затишье, главными звуками были воркование голубей под крышей и скрип вывески над головой. На солнечном пятне у стены лениво спал рыжий кот, даже не дёрнув ухом, когда я прошла мимо.

Это был мир, который Академия предпочитала не замечать — мир простых ремесленников, мелких торговцев и обычных семей. И именно здесь, почти в самом конце переулка, где он уже перетекал в жилой квартал, я её увидела.

Лавка была втиснута между двумя более солидными зданиями — пекарней и мастерской резчика по дереву. Она была маленькой, скромной и выглядела так, будто давно сдалась. Деревянная рама витрины, когда-то выкрашенная в тёмно-зелёный цвет, облупилась, и краска свисала тонкими лоскутками. Сама витрина была покрыта таким толстым слоем пыли и городской грязи, что казалась матовой. Над дверью висела вывеска из потемневшего от времени дерева, почти сливавшаяся с фасадом. Буквы почти стёрлись, но я смогла разобрать: **«Тихий Корень. Травы и Настойки»**.

Сердце пропустило удар.

Я подошла ближе, заглянув в мутное стекло. Внутри царил полумрак, но можно было различить призрачные очертания длинной стойки из тёмного дерева, пустых полок вдоль стен и связок чего-то, похожего на сухие травы, свисавших с потолочных балок. Это было не просто подходящее место. Оно было *правильным*.

Я обошла лавку сбоку. За ней, как я и надеялась, оказался крошечный, заросший бурьяном дворик, окружённый глухими стенами соседних домов. А в центре этого зелёного хаоса стоял скелет старой стеклянной теплицы. Большинство стёкол были разбиты, металлический каркас проржавел и погнулся, но она была там. Место, где растения могли бы жить под настоящим солнцем.

Я нашла нужную дверь — сбоку от витрины, ведущую наверх. На ней висела маленькая, потускневшая от времени медная табличка: «Мастер Элмсуорт. Резчик по дереву». Я глубоко вздохнула и постучала.

Мне пришлось ждать почти минуту, прежде чем наверху послышались шаркающие шаги. Замок щёлкнул, и дверь открыл пожилой, сухой, как прошлогодний лист, мужчина. На нём был кожаный фартук, покрытый древесной пылью, а его руки, узловатые и сильные, были в мелких царапинах и пятнах земли. Он смерил меня с головы до ног парой недоверчивых, выцветших голубых глаз.

— Что угодно? — его голос был скрипучим, как несмазанная петля.

— Добрый день. Я по поводу лавки внизу. Она сдаётся?

Он прищурился, его взгляд стал ещё более колючим.

— Может, и сдаётся. А вам зачем? Ещё одна модная лавка с безделушками? Или салон гаданий? Улице этого не нужно.

— Я хочу открыть травную лавку. Продавать зелья и настойки.

На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Имя?

Этот вопрос застал меня врасплох. Я на мгновение замешкалась, выбирая между правдой и вымыслом. Но ложь казалась здесь неуместной.

— Люсиль. Люсиль фон Эльбринг.

Едва имя сорвалось с моих губ, лицо мастера Элмсуорта окаменело. Тепло, которого и так было немного в его взгляде, исчезло полностью. Он выпрямился, и в его фигуре появилось холодное, упрямое достоинство.

— Нет, — сказал он ровно и твёрдо. — Лавка не сдаётся. Не вам.

— Но почему? Я готова заплатить...

— Дело не в деньгах, мадемуазель фон Эльбринг, — его голос стал плоским и холодным, отсекая любые возражения. — «Тихий Корень» принадлежал моей жене. Она была настоящей травницей, а не аристократической выскочкой из Академии, играющей в торговку. Я не позволю, чтобы память о ней осквернили очередной причудой, которую бросят через месяц. Доброго дня.

И прежде чем я успела сказать хоть слово, дверь закрылась прямо перед моим носом. Щёлкнул засов.

Я осталась стоять в тихом переулке, глядя на закрытую дверь. Холодное, неприятное чувство поражения разлилось внутри. Моя фамилия, моя репутация, всё то, от чего я пыталась сбежать, настигло меня и захлопнуло дверь к моей мечте.

Я стояла в тихом переулке, глядя на безмолвную дверь. Холодное, неприятное чувство поражения разлилось внутри. Моя фамилия, моя репутация, всё то, от чего я пыталась сбежать, настигло меня и захлопнуло дверь к моей мечте. Рыжий кот на противоположной стороне улицы проснулся, потянулся и, бросив на меня равнодушный взгляд, неторопливо удалился. Мир продолжал жить своей жизнью.

Я должна была уйти. Найти другое место. Смириться. Но я не могла. Что-то в этой маленькой, забытой лавке, в её стёртом имени, в обещании заросшего дворика, держало меня на месте. Я не могла просто развернуться и сдаться.

В отчаянии я подняла взгляд наверх, на окно квартиры над лавкой, откуда меня только что выставили. И там, на подоконнике, я увидела его.

Лунный Папоротник. Редкое, капризное растение, чьи серебристые листья должны были светиться в полумраке мягким, перламутровым светом. Но этот папоротник умирал. Его листья пожелтели, кончики стали сухими и ломкими. Он не светился, а выглядел пыльным и побеждённым, жалко поникая в своём глиняном горшке.