Я вспомнила разговор с госпожой Фальк: «Граница между вашими двумя водами, дитя. Тот, кто приходит без звука, любит щели». И ещё — старую песенку, которой бабка выманивала из садов крошечных духов росы: звенеть ложечкой о край глиняной чашки да подкрадываться к отражению луны.

Мне нужен был лесной собеседник. Городской лес — живущий в сучках полок, в древесных жилах половиц, в корнях платана во дворе. Не домовой — он есть, но ему тесно в тревоге. Не призрак — они любят истории и имена. Лесной — тот, кто знает, как строить тишину не из пустоты, а из листа и воды.

Имя пришло само: Блик. Не потому что «взгляд» — потому что «блик»: зерно света на воде, серебряная капля на кончике листа, тонкая полоска лунной пыли на стекле. Я знала о таких от Фальк; она называет их «межевые» — сущности границ, живущие в местах, где одно переходит в другое.

Я решила позвать.

После полудня, когда новые полки уже держали стену, а мы с Эмилем промыли деревянный пол солёной водой и настоем зверобоя, я подготовила место в оранжерее. Городские «Тени» остались у двери — молча; я предупредила, что буду «настраивать фон», и попросила не входить. Они кивнули, привыкшие, что в их работе существуют вещи, которым лучше не мешать.

Я вынесла на низкий стол:

— глиняную чашу с дождевой водой — собранной этой ночью с карниза, ещё несущей на себе «про вчера»;

— ложечку из берёзы — свежую, выструганную Элмсуортом;

— кусочек хлеба и соль — не как дань традиции, а как знак «здесь кормят»;

— ложку мёда — лунного, что я бережно берегла для «ясной воды»;

— и пригоршню лунных семян — жемчужных крупинок, которые я собирала с лунного шалфея в три ночи полнолуния. Они давались трудно: обжигали пальцы холодом и просили взамен моих недоспанных часов. Это была цена, которую я уже умела платить.

Мандрагора, пересаженная в новый, просторный горшок, бурчала, но молчала — сдерживала колкости ради дела. Серебряный папоротник, с обломанной верхушкой, мерцал тусклее, чем обычно, но держал форму — его «ноль» пусть и колыхался, но не распался.

Я поставила камертон на край стола — не чтобы звенел, а чтобы держал фон — и тихо коснулась берёзовой ложечкой края чаши. Три раза — негромко, с паузы между, чтобы звук успел лечь. Мёд опустила в воду, соль — щепоткой, хлеб накрошила крошками, чтобы было «с чем войти». Лунные семена высыпала на край глиняной посуды, не в воду — это будет плата, не приманка.

— Блик, — произнесла я ровно, как зовут соседа с именем, а не духа с просьбой. — Я — Люсиль. Это место — живое. Оно платит за своё тепло трудом и тишиной. Его сломали. Я хочу, чтобы оно снова было границей. Не ловушкой. Линией, которую уважают. У меня есть семена — лунные. У меня есть правило, которое я готова держать. Я прошу тебя — не впускать «мёртвую тишину» и тех, кто её несёт. Взамен — семена твои, правило — твоё.

В воздухе ничего не изменилось. Вода не завибрировала, лампа не мигнула. Только на секунду тень листа шалфея дрогнула так, будто за стеклом прошёл ветер. И в этой дрожи родился тон — не звук, тон тени. Как если бы кто-то легко провёл ногтем по обратной стороне зеркала.

— Не просят. Договариваются, — прозвучал не голос — образ. Отражение луны в чаше на миг стало яснее, а потом в его глубине мелькнуло небо среди ветвей. «Лес» здесь — в древесине, в коре брусьев, в корнях под тротуаром. Это был он.

— Договариваемся, — я не улыбалась, чтобы не превратить серьёзное в игру. — Цена: лунные семена — каждый поворот луны. И — правило для всех, кто входит в оранжерею: не лгать. Не громко говорить — тоже. Мы — место правды и тишины. Если я нарушу — заберёшь мои семена до пустоты. Если нарушит гость — ты предупредишь. Если нарушит во второй раз — выведешь.

Отражение вздрогнуло, словно в чашу бросили невидимый камешек. Это было «думает».

— Ложь — шум. Шум — гниль, — пришёл другой образ: кучка листьев, покрытых сероватым мхом, и рука, снимающая мох на свет. — Семена — пища. Пища — сила. Ты — хозяйка. Ты будешь просить своих молчать лишнее? Ты — будешь первой, кто честен здесь с собой?

Сердце ёкнуло. Честность — не с другими, с собой — самая дорогая валюта.

— Да, — сказала я и почувствовала, как слова проваливаются, начиная действовать. — В оранжерее — никакой «всё в порядке», если всё горит. Никаких «потом», если сейчас надо. Никаких «обойдётся», если не обойдётся. Если я сорвусь — ты ткнёшь меня в это лбом. Договор?

Отражение стало спокойным. Тень веток сложилась в узор — завиток, похожий на мой восковой, но сделанный светом. На поверхности воды всплыл один из лунных семян и притянул к себе ещё два. Они замерли треугольником.

— Договор, — в груди разлилось ощущение, как от крепкого, чуть терпкого чая. Снаружи «Тени» переглянулись — они ничего не слышали, но почувствовали, как воздух стал плотнее.

Я взяла три семени, пропустила через воду — «сделать своим» — и аккуратно разложила по углам оранжереи: к серебряному папоротнику, к мандрагоре и к лунному шалфею. Остальные высыпала в небольшую плоскую чашечку и поставила под стол — «кладовую». Снаружи, у двери в лавку, я мелом вывела простую фразу: «В оранжерее не лгут». Рядом — маленький завиток света, которого не видели чужие глаза, но прекрасно «читали» листья.

— Глупость, — пробурчала мандрагора, но аккуратно перевернулась так, чтобы новый «сторож» видел её лучше. — Хоть кто-нибудь теперь справится хоть с одним «как вы? — хорошо»?

— Те, кому нужно — справятся, — ответила я. — Остальным — в прилавочной зоне. Там — говорим языком цифр.

Сделка — это не слова на воде. Это ежедневные поступки. Я знала, что заплачу семенами — значит, каждое полнолуние мне нужно будет быть здесь. Я знала, что «не лгать» — значит, я иногда буду закрывать шторы и плакать посреди грядки — и говорить «мне страшно». И я знала, что взамен получу: лёгкий шелест — предупреждение — если «мёртвая» тишина попытается лечь на мой дом; шорох листьев — если кто-то войдёт, несущий ложь как нож. Нет, Блик не будет выбрасывать из лавки людей. Он — лес, не дубина. Он будет путать пути, гасить неверные шаги, делать заметным то, что пытаются спрятать.

Проверка случилась сразу же.

К вечеру в лавку вошёл новый клиент — мужчина средних лет, чисто одетый, с гладкими руками. Он попросил «что-нибудь от головной боли». В его голосе было то самое «ровно», которое любят «тихие»: гладь, за которой — яма. Эмиль, став у прилавка, камертон чуточку одёрнул — тяжело, как тетива.

— Профиль, пожалуйста, — вежливо сказал Эмиль. — Имя можно не писать — псевдоним пойдёт. Три поля: тело, ум, окружение.

Мужчина усмехнулся:

— Мы же здесь без формальностей? Вы — лавка, не клиника.

— У нас это — порядок, — ответил Эмиль, не отступив ни на шаг. — Так работает.

Тот нехотя взял перо. Я видела, как он прикусил губу, как взгляд его скользнул в глубину лавки — к оранжерее. «Проверяет», — холодно отметила я.

— Можно я… сам посмотрю травы? — он сделал шаг к стеклянной двери.

— Конечно, — успокаивающе сказала я, — только напомню: в оранжерее у нас правило. Не лгать.

Он улыбнулся шире:

— А я и не собираюсь. У меня просто голова болит.

Он переступил порог оранжереи — и воздух сместился. Листья лунного шалфея дрогнули, как от ветра, хотя кирпичный двор молчал. Серебряный папоротник на миг стал тусклее — не от страха, от концентрации. Блик был здесь.

Мужчина остановился у столика, где лежали связки мятных листьев, и сказал — ровно:

— Как у вас тут… мило.

Слово «мило» упало в тишину как сухая ветка — и треснуло. Нет, не громко. Просто шорох стал другим. Мандрагора приподняла лист и шепнула, так что слышали только мы: