Кабинет мадам Бройль был удивительно тёплым. Никаких показных реликвариев — только светлая древесина, два окна на внутренний сад и плетёные абажуры, дающий мягкий, рассеянный свет. Она сидела прямо, как струна, в кресле у низкого столика с фарфоровым чайником. Невысокая, сухопарая, с белыми, как скала, волосами, собранными в гладкий валик. Её присутствие было тише, чем у де Винтера, но совсем не слабее — как струя, которая точит камень, пока другие швыряют его.

— Благодарю, что пришли сразу, — она кивнула на противоположное кресло. — Чай?

— Спасибо, — я села, стараясь не смотреть на закрытый шкаф у стены — такие шкафы в кабинетах деканов всегда хранят «слишком много».

Она не стала ходить вокруг да около.

— Вы знаете, — сказала мадам Бройль, наливая чай, — что я не терплю сектантства ни в науке, ни в ремесле. Меня не интересуют чужие «веры». Меня интересует порядок и безопасность. Сейчас в городе есть оба — угрозе. Лорд-следователь де Винтер здесь не для красоты. Серия ограблений артефактов продолжается, и некоторые имена доноров — она коснулась пальцем стола, не произнеся фамилии, — слишком громкие, чтобы я спала спокойно. Открыто вмешиваться мне нельзя: политика. Поэтому я обращаюсь к вам не как к студентке. Как к человеку, который умеет слышать… иначе. И обладает инструментом, к которому у меня — давайте говорить честно — нет доступа, — её взгляд скользнул к моей сумке, будто видя сквозь кожу тетрадь и карты.

Я кивнула. Мы переступили границу, за которой хорошее общество притворяется, что карты не существуют.

— Вы просите меня… посмотреть, — осторожно уточнила я. — Не вмешиваясь в расследование?

— Именно, — она поставила чашку на блюдце так аккуратно, будто закрывала крышку скриньки с порохом. — Мне нужен ориентир. Образ. Зацепка. Что-то, что можно будет тихо передать тем, кто действует официально. Это не поручение. Это просьба. И — да, — я понимаю, что вам это может стоить репутации, если мы ошибёмся. Поэтому — вот, — она придвинула ко мне плоский конверт с сургучной печатью факультета, — доступ на ночь в Малую аудиторию Г для ваших… «чистых» процедур. И временной пропуск в Старую картотеку резонансных дел. Я не прошу вас ловить воров. Я прошу вас настроить нам слух.

Я взяла конверт. Бумага пахла свежей печатью и лимонной кислотой — аккуратный, почти домашний запах «скорой помощи». Условия были прозрачны. Я объяснила, что сделаю.

— Чтобы не мешать и не шуметь, — сказала я, — я проведу расклад в «чистой» комнате. Без зрителей. Возьму камертон как якорь — чтобы навести «фон» на нужную историю. После — отдам вам результат. И — отдельно — инспектору Феверу, — я посмотрела ей в глаза, — потому что если в этом есть риск для людей моей улицы, я буду предупреждать тех, кто может закрыть двери вовремя.

Мадам Бройль на миг прищурилась — не от несогласия, от уважения к прямоте.

— Сделайте, как считаете верным, — сказала она. — И — будьте аккуратны с де Винтером. Он любит законы, но ещё больше любит прецеденты. Вы ему уже интересны.

Мы перешли в соседнюю комнату — маленькую, почти пустую. Деревянный стол, два стула, широкое окно на сад. На подоконнике — миска с чистой водой. Я поняла: для меня её поставили. Мадам Бройль закрыла дверь и осталась внутри — но отступила в тень, явно намереваясь не вмешиваться.

Я выложила на стол тряпицу, на неё — колоду. Руки успокоились, как всегда, когда пальцы коснулись потёртой рубашки карт. Я вынула камертон и положила рядом. Его присутствие уплотняло воздух, делая тишину наполненной. В миску капнула каплю лунного мёда — старый приём для «ясной воды», которую учили ещё в деревне моей бабки. Он связывает не «будущее», а внимание.

— Объясните, — тихо попросила мадам Бройль. — Зачем как.

— Карты — язык образов, — сказала я, перемешивая колоду. — Мы спрашиваем не «кто», а «куда слушать». Камертон — якорь, чтобы не утонуть в лишних «песнях». Вода — поверхность, на которую ляжет отражение, если ему есть откуда прийти.

Я достала три карты — как основу. Первая легла в центр — Повешенный. Человек, висящий вниз головой, с нимбом вокруг головы, как у того, кто видит иначе. Сети, верёвки, узелки — ткачество. Я ощутила первый тихий толчок: Улица Ткачей — не только название. Мир действительно ткут.

Вторая — Луна. Непрямой свет, чужие следы, собака и волк на берегах. Там, где границы размыты, легко ходят те, кто любит «тихие места». Интуиция — мой инструмент — здесь не роскошь, а необходимость.

Третья — Паж Кубков. Юный, чувствительный, с кубком, из которого выглядывает рыба. В моей колоде у этой карты всегда были волосы цвета меди. И сейчас этот рыжий всплеск на рисунке словно вспыхнул. Рыжеволосая фигура — не главарь. Посыльная, ученица, сообщница? Кто-то, кто чувствует слишком сильно для холодной работы.

— Рыжая, — сказала я вслух, и мадам Бройль кивнула, как человек, который получил слово для уже существующей мысли.

Я положила камертон на край миски и едва коснулась зубцом столешницы. Тихий звук — не трезвен, а как вздох — прошёл по комнате. Поверхность воды дрогнула. Я наклонилась. В отражении окна проступили не сад и не мои волосы — узкие переулки, бельевые верёвки над головой и полосы ткани, покрашенные индиго, качающиеся, как море. Улица Ткачей. Я знаю этот квартал — там всегда пахнет красильнями и мылом.

Образ сместился, как будто кто-то толкнул миску изнутри. Краешек мостовой, дождь, бисер капель на камне. На булыжнике — кукла. Не та, что детям дарят в богатых домах, а ярмарочная: деревянное тело, фарфоровое личико. Лицо треснуло дугой, глаз отвалился, а волосы — рыжие, слишком яркие для уличной пыли — расползлись мокрыми нитями. Над куклой — чьи-то руки, тонкие, в чернилах индиго, с облупившимся лаком. Руки дрожат. И тихие рыдания. Не истерика — сдержанное, пытающееся «сложиться обратно» плач. Рыжеволосая. Слишком молодая, чтобы быть «мозгом», и слишком вовлечённая, чтобы быть случайной.

Камертон под пальцами чуть остыл. Я выдохнула и отодвинула его, чтобы не углубляться дальше — не было смысла требовать у воды лицо; лицо я всё равно не получу — не от карт, а от улицы.

— Что это даёт? — мадам Бройль говорила всё тем же ровным тоном, но глаза её потемнели: в эту картинку уместилось слишком много живого.

— Направление, — ответила я. — Там — связной. Не главарь. Девушка или юноша — молоды, рыжие, пальцы в красильнева индиго, значит — из квартала, не чужая. Кукла сломана — либо случайность, либо знак. Если знак — то детский, мягкий, без «грозы». Она — плачет. Её можно взять не силой. Её можно взять словом. На Улице Ткачей. Ночью или после дождя.

— Почему «после дождя»? — уточнила мадам Бройль.

— Потому что кукла мокрая. А рыжие волосы тянут воду, как губка. Значит, сцена не давняя. Для «тихих» это важнее, чем для нас. Они любят свежесть.

Я перевернула ещё одну карту — уточнение к камертону. Суд. На моей колоде ангел трубит в инструмент, больше похожий на камертон, чем на трубу: два стержня, колебания заметны ажурным узором. Поверх воды в миске прошла незримая волна, и на миг мне показалось, что я слышу тот самый «минус-звук», который приносил ко мне ночной гость. Связь между моим якорем, воровской «флейтой-перевёртышем» и «тихими местами» оказалась прямой.

— Камертон — ключ, — сказала я. — Наши пути пересекаются в резонансе, не в вещах. У них есть инструмент, который глушит, у меня — который зовёт. Там, на Ткачей, они оставили след, который можно «услышать». Вопрос — успеем ли мы раньше, чем они «уберут» свою рыжую.

Мадам Бройль молчала несколько долгих вдохов. В её молчании было больше решения, чем в речах многих мужчин на Совете.

— Я не хочу, чтобы вы шли туда одна, — сказала она, не став делать вид, будто уверяет меня в обратном. — И не хочу, чтобы вы «брали». Но вы можете дойти до угла. Вы можете увидеть, что видели в воде. После этого — инспектор Февер. Я передам ему общий контур — без «вашей» части. А вы — частное. Согласны?

— Да, — сказала я. Ровно потому, что это совпадало с моим собственным «как»: не геройствовать, а слушать.