Я показала шип и бумагу. Элмсуорт сжал губы.

— Игла — не наша. Такую не делала. Это… граммофонная, но тонкая. Слушают твой пол.

— Будем, значит, слушать в ответ, — сказала я. — И петь громче. Но чисто.

Я спустилась обратно и вживила два новых «завитка» Элары в свой восковой узор. Порог словно щёлкнул — едва слышно. Камертон я поставила на стойку — как свечу. Его присутствие уплотняло воздух правильной тишиной.

День требовал обычного. Люди приходили со своими мелкими и не очень бедами. Мальчишке с порезанной ладонью — промывка и календула. Девушке с головной болью — настой василька и лёгкий «Ясный Утро» в четверть силу, чтобы не перетянуть струну вместо пульса. Госпожа Марта принесла пирожки «для поддержания сил» и новость: сосед-часовщик жалуется, что у него ночью «музыка» пропала. Выяснилось — не музыка, а диск-ловец из мастерской исчез.

К полудню заглянул Роберт Кросс. Он принёс мне один фарфоровый ступчик — «подарок из излишков», пояснил — и тревожную заметку.

— Слышали? — он кивнул в сторону улицы. — У «Хрономанта» ночью вытащили прибор. Всё чисто. Ни замки, ни сторожа не заметили. А сторож — старый глухарь. Говорит, только «давило в ушах».

— «Тихим местом» прошли, — сказала я, больше себе, чем ему. — Спасибо за ступку.

— И… — он запнулся, подбирая слова. — Если что-то… необычное заметите — скажите. Вам хватает врагов и без того. Город любит слухи.

Я кивнула. Мне нравился Роберт своим практическим умом и отсутствием «снисходительности». Уходя, он оглянулся на камертон — долго, прицельно. Но не спросил. И это я тоже отметила.

Ближе к вечеру, когда поток клиентов иссяк, я достала свои карты. Странно — в этой жизни я почти не раскладывала. В череде практики и бумажной бюрократии легко забыть, что у меня есть другой язык — язык символов.

Три карты легли сами.

Отшельник. Сильный, собранный свет в фонаре, который несут в темноте. Идти одной. Не звать на помощь рано.

Сила. Не про грубую мощь, а про мягкую, надёжную руку на гривах страхов. Тихая власть над собой.

Повешенный. Смена точки зрения. Видеть мир вниз головой, чтобы понять, где — небо, а где — земля.

— Три карты про терпение, — буркнула мандрагора. — Ненавижу терпение. Оно пахнет горечью.

— Зато редко взрывается, — ответила я. — Ночью останусь здесь.

— Ура, бессонница, — театрально вздохнула она. — Ладно. Я тоже не сомкну глаз. То есть… вы поняли.

Я сообщила мастеру Элмсуорту, что ночую внизу, задвинула внутренние щеколды и погасила все лампы, кроме одной — в дальнем углу. На стойке разложила: камертон, лавровый лист, шип-иглу, две маленькие чаши с солью и пеплом. Это была не война и не ловушка. Это была настройка.

Перед тем, как сесть, я закрыла глаза и подышала — четыре на вдох, семь на выдох. Две воды во мне сперва спорили, разбегаясь — одна стремилась в действие, другая — в тень наблюдения. Я не пыталась их перебороть. Просто подождала, когда они сами найдут общий берег.

Нашли. Камертон отозвался тихим, едва ощутимым дрожанием.

Город к полуночи выдыхает. Сначала оседают слои дневного шума, потом вязко тянутся ночные. В такие часы тишина — живая, как говорил Элмсуорт. В ней отчётливо слышно, как далеко за стеной кто-то переворачивается на другой бок, как стекло теплицы щёлкает от перепада температуры, как молоко в пекарне «доходит» до нужной кожи.

И в этой тишине, ближе к первому часу, в лавку вошёл… не звук. Отсутствие. Как тень, только в мире слуха. Я почувствовала, как дощечки пола подо мной перестали «петь» своими обычными нотами. На пороге легли чужие шаги — абсолютно беззвучные. Только растения вздрогнули: лунный шалфей сжал листья, мята качнулась без ветра.

Моя рука сама нашла камертон.

Дверь не скрипнула. Она просто оказалась открыта, словно это ей приснилось. В проёме — темнота. Но это была не обычная темнота — её край заломился, как ткань, которую тянут. Сначала — силуэт, тонкий, высокий. Никаких побрякушек. Ни звона, ни шороха ткани. Только чуть плотнее воздух.

Чужой «тон» не звучал. Он скрадывал. И был… аккуратный. Чистый. Практически академический.

— Не бойся, — сказала я себе. — Это тоже — звук. Просто минус.

Я коснулась камертоном кромки стойки. Не громко. Нота пошла низкая, тёплая, как утренний хлеб. Она не била — она «называла» вещи своими именами. Восковой порог вздрогнул и отозвался узором Элары. В углу, где лежал лавровый лист, что-то еле слышно — чихнуло.

Тень остановилась. Повернулась — я почувствовала это как изменение в давлении. Потом — лёгкое, как кисть, движение. На стойку, рядом с камертоном, опустился ещё один тончайший металлический предмет — пластина с крошечными дырочками, как у флейты. И голос — негромкий, ровный, сухой — не из горла. Из того тёмного места:

— Ты звучишь не как она.

Не угроза. Констатация.

— Я и не она, — ответила я. Рот у меня сухой. Я удивилась, что голос вышел ровным. — Но дом её — поёт.

Тишина плотнее. Флейтовая пластина дрогнула, уловив мою ноту. Где-то в глубине чужого «минуса» что-то тонко скрежетнуло — не выдержал шов. Восковой порог у двери треснул по невидимой линии.

Тень качнулась назад, как шагнула. Раз — и её стало меньше. Ещё раз — и она слилась с тёмным проёмом.

— Погоди! — сорвалось у меня. Не просьба — импульс. И две воды внутри наконец-то легли в одно русло. Я ударила камертоном второй раз — выше. Нота стала тоньше, яснее, как ледяной звон. Это был не вызов и не приказ. Это был «контртон», что Эйзенбранд учил меня искать — нота, которая не ломает, а «выщелачивает» чужую пустоту, как соль — горечь.

Тень дрогнула сильнее. На миг по её краю пробежала волна, и я увидела — да, увидела — край маски. Тёмный лак, почти чёрный, без рисунка, но на виске — знак: маленькая спираль, похожая на завиток у Элары, только вывернутая в другую сторону. Левую.

— Осторожней, — сказал тот же ровный голос, теперь уже не совсем из тьмы. — Тихий тон — связывает. Ты можешь в нём утонуть.

— Мы уже связаны, — сказала я. — Этот дом. Эта улица. Эти люди. Если ты приходишь за тоном — выходи в свет.

Ни угрозы, ни просьбы. Только факт.

Пауза. Если бы я рисовала, я бы нарисовала в этот миг две линии: мою — и чужую. Они шли рядом, не сталкиваясь. Потом чужая линия свернула — и ушла вверх, как струйка дыма.

Дверь стала «обычной». Воздух — вернулся. Растения — расправили листья. Только на полу у порога осталась крошечная вещь — как соринка: тонкая катушка с серебристой нитью, настолько лёгкая, что её не чувствуешь в пальцах. Когда я поднесла её к уху, она… шептала. Не слово — фон. Как если бы кто-то записал тишину моего дома.

— Фу, — отозвалась мандрагора, высовывая листья из темноты. — Я ненавижу, когда кто-то приходит и ничего не ломает. Хотя… было красиво.

Я положила катушку на стол рядом с флейтовой пластиной. Камертон на них не тянулся и не отталкивался. Спокойно «сидел» в тишине.

Я сидела рядом до рассвета, слушая, как город снова наполняется утренними шумами. Чужой не вернулся.

Инспектор Лорн Февер пришёл сам, узнав о ночной «тихой прогулке» от часового — тот видел свет и слышал… ничего. Показала записку, иглу, флейтовую пластину и катушку. Он слушал, как слушают сильный дождь — сосредоточенно, с прищуром.

— Это не любители, — сказал он, вертя пластину в пальцах. — Это — школа. И — дорогая., не пряча.

— Академия — слишком громкое слово, — ответил он уклончиво. — Но кто-то, кто учился слышать, — да. Вы в одну игру играете. Впрочем, вы — за лавку, а они — за рыночную цену.

Он взвесил катушку на ладони.

— Возьму это к мастерам, кто у нас со слухом, — сказал. — Постараемся «описать» их ноту. И вы — список: кто приходил к вам за последние два дня, кроме постоянных соседей. Не для того, чтобы вас подозревать, — усмехнулся он уголком рта. — Для того, чтобы понимать, где струна дернулась.

Я дала имена. Госпожа Марта, мальчик с матерью, студент белобрысый, Роберт Кросс, два моряка, Мирейна — нет, Мирейна не приходила. И — в конце дня — мужчина в сером плаще, который ни о чём не спросил, только долго смотрел на теплицу. Я и забыла о нём. Теперь — записала.