Мой мир в этот момент сузился до одного — её силуэта в глубине лавки — рыжая прядь у виска, и блеск иглы в руке «человека» с булавкой‑пером. Он не шёл — он скользил — «мёртвая тишина» помогала — «полотно» из нитей — мешало нам, не ему. Я не боец. Я травница. У меня в руках — только нить. Медная — «полутон». И — «дождь».

Я сняла со столика у двери запасной пульверизатор — тот самый, с более крупным соплом — и шагнула в проход.

— Блик, — сказала я, — запутай шаг.

Листья в моей голове шевельнулись — и камни аркады сделали то, что делают корни, когда не хотят пускать ворона — чуть «поплыли» — не так, чтобы упасть, так, чтобы сбить ритм. Человек с «пером» на секунду споткнулся — не ногой — взглядом — и поднял её на меня — «тут женщина».

Я брызнула «дождём» не в воздух — на кованую решётку внутри рамы, на металлическую полосу порога. «Ноль» сел, как старый друг — ровно. «Немой» у них — у колонны — захрипел. «Полотно» нитей дрогнуло — как кровля под ветром. «Тень» со двора вынырнул — как рыба — подхватил Тесс за локоть, оттащил назад, к чёрному ходу. Второй «Тень» сел на левую арку — ударил коротко, без звука — кулаком под ребро человека с лавром. Тот рухнул на колено, выронив вторую «коробочку».

Оскар не отступал. Он действовал как хладнокровный мастер: лишился «немого» — достал вторую трубу — малую — ударил по «Аромату» — не стеклу — ноте. «Ля» рухнула, как струна, и комната за нашей спиной на секунду «ослепла» — шорохи стали толще. Я увидела только его правую руку — рубец ниже большого пальца — и мелькание лезвия в рукаве де Винтера, как молния. Не в горло. По кисти — точечно.

Сталь звякнула — не громко — как очередное «да» в протоколе. Оскар отдёрнул руку — кровь на сухой коже показалась темнее тени. Он шагнул назад, в «капсулу» — в готовый «карман» тишины, которые его люди вытянули нитками. Он уходил как вода — вниз, в щель между аркой и вывеской сапожника. Он уходил раненым — и это важнее, чем громкое «взяли».

— «Влево!» — крикнул Февер «первому», и тот поймал на лету «чёрный» камертон, который Оскар вынужден был бросить — иначе он тянул бы на дно «пыль». Второго «из их» — с башней — «сняли» у колонны — короткий удар под ухо — без крови, без героизма — он лёг, как тюк ткани. Третий — «перо» — ушёл — вывернулся — именно так, как вывернулся бы на масляном полу дома с мраморной лестницей. Бросил на камень маленькую синюю карточку — тонкую, как нерв, — и исчез в длящийся дольше, чем нужно, тревожный «па».

Тесс не закричала. Она присела на корточки у задней двери, держась одной рукой за живот, другой — за ухо — кровь проступила на пальцах — тонкая царапина — осколок стекла от витрины, который, оказывается, всё‑таки треснул — не наружу — внутрь — от «минуса».

— Держишься? — спросила я, стоя на колене прямо в пыли.

— Если сейчас скажу «да» — вы меня выкинете на улицу, — хрипло улыбнулась она — по своей, ткачихиной, странной логике. — Так что — «не знаю». Не лгу.

— Хорошо, — сказала я — и мне захотелось обнять её за эту честность, а не только за «свидетельство». — Сядь. Дыши. Мы тут.

Снаружи бой уже не был «боем». Это была зачистка: «Тени» собирали то, что осталось: «немой», тонкие бронзовые «коробочки», два коротких клинка; на руке у «лавра» — кольцо — эмаль мелко почернела от падения — и на внутренней стороне — гравировка: «Д.Л.» — буквы выгорели не совсем, но их хватало. У «башни» на запястье — шнурок с узелком — такой же, как у Тесс — но на дорогой льняной нити. Уходящий «перо» оставил синюю карточку — на ней — ровной, безэмоциональной рукой: «Превышение полномочий. Комиссия Совета». Не записка. Угроза.

— «Голос»? — спросил де Винтер.

— На связи, — ответил «первый». — В зоне «дождя» — минус десять, как вы и сказали. За аркой — чисто.

— Потери? — коротко.

— Ноль. Ссадина у третьего. Порез у свидетеля.

— Принято, — кивнул он. И только затем позволил себе одну секунду гнева — тихую, внутреннюю. Я увидела, как у него белеет костяшка большого пальца — та самая, на которой всегда сидит «внимание».

Мы собрали всё молча, как люди, которые понимают, что война — это не звук. Ина записала — быстро, ровно — «вещи», «печати», «обстоятельства». Февер опечатал «чёрный», засунул в мешок «коробочки». Де Винтер оставил на камне под аркой крошечный помет — мелом — «стрела вниз» — знак для отдела: «здесь не трогать — чисто». «Аромат Вдохновения» в витрине мы сняли — не потому, что он «пахнет бедой», потому что он «сделал своё».

— Он ранен, — сказал де Винтер, когда «Тени» ушли на периметр. — Левая кисть. Глубина — полсантиметра. Если у него нет своего «доктора», будет шрам. Если есть — не станет бить «в лоб» ближайшую неделю. Будет ждать. И — он уже позвал «их».

— Мы собрали достаточно? — спросила Ина, выглядывая из блокнота.

— Достаточно, чтобы попасть под комиссию, — сказал Февер вместо него, с привычной мрачной усмешкой. — «Лавр», «башня», «перо и ключ». Полупечати, кольцо, булавка, карточка. Свидетель. «Немой» с их меткой. Чертежи из Пеньковой. Достаточно — для войны. Мало — для суда.

— Они ответят, — сказал де Винтер. Он не добавил «завтра». Это было слышно. — Через Совет. Через прессу. Через «превышение полномочий». Через «осмотр лавки». Через «лицензии». Через «комиссию по запахам в центре города». Через «вашу семью», — он посмотрел на меня, не пряча глаза.

— Я не прячусь, — сказала я. — И — да — я приду к декану. И — к Ине. И — к вам — если скажете «остановиться».

— Я скажу «нить», — ответил он.

Мы уводили Тесс через чёрный ход — двое «Теней» — как дым — вперёд и сзади; у неё на лице выступила бледность, которая не приходит от крови — от того, что внутри у тебя впервые за много лет нет «задачи», есть «страх». Я дала ей в руку маленькую куклу — без лица — не знак, на этот раз — опору. Она сжала её так, что побелели костяшки.

В лавке мы промыли её царапину тёплой водой с тимьяном и солью. Она морщилась, но не отворачивалась. В оранжерее воздух сам держал «ноль». Блик чуть шевелил светом на чаше — «здесь — не лгут». Тесс посмотрела на табличку и усмехнулась:

— И здесь… нельзя говорить «всё хорошо»?

— Можно сказать «хуже могло быть», — ответила я. — И — «будет хуже». И — «мы будем дышать».

— Будем, — повторила она. — Но… — она глянула на меня — и впервые в её голосе была не вязь, а нитка — простая, — если они… зайдут изнутри? Через этих ваших… Домов?

— Тогда — бумага, — сказал с порога странно уместный здесь голос Кранца: он пришёл к «месту» так тихо, как будто жил под прилавком. — Тогда — декан, Совет факультетов, протоколы, публикации, пресса — с цифрами, а не с соплями. Тогда — мы. У нас тоже есть дома. Они — не с гербами. Они — со стеллажами. И — да — в этих домах тоже есть лестницы. Мы умеем по ним ходить.

— Это — угроза? — спросила Тесс, впервые за вечер улыбнувшись от слова, а не для выживания.

— Это — честность, — криво усмехнулся Кранц. — В этой игре двигают фигуры те, у кого тихие коридоры. Вы теперь — в этих коридорах. Держитесь ближе к тем, где пахнет бумажной пылью, а не миррой.

Ночь опускалась на аркаду, как шаль. Мы остались жить с двумя словами, тяжелыми, как железо: «достаточно» и «недостаточно». Достаточно — чтобы собрать дело, чтобы понять, где проходят их нити, чтобы ранить «мастера». Недостаточно — чтобы закрыть крышку. Ответка — придёт. Она уже была: синяя карточка на камне, полупечати на конвертах, заголовки ночью в типографии: «Департамент устроил ловушку»; «Палата зельеваров вмешивается в городские дела»; «Скандал вокруг имени фон Эльбринг» — конечно.

— Мы не уходим, — сказал де Винтер, когда дверь закрылась, а «Тени» заняли ночные углы. — Но мы — меняем темп. Дальше — бумага. И — тихие ходы. Вы — пишите. И — держите лавку. Это — важнее, чем ваш один «камень» в витрине.

— «Тишина» — работает, — сказала я — потому что важно это помнить, когда вокруг кричат.

— Работает, — кивнул он. — И — «нить» — держит.

Когда он ушёл, я сидела в оранжерее на корточках и слушала, как Блик тихо шевелит тень в чаше. Серебряный папоротник шумел так тихо, что это мокрые стены слышали, а не уши. Эмиль разложил по полкам «дождик», «пыль» и «вязь» — как будто это просто инструменты, а не то, что держит мир.