Матвей открыл глаза. Вытянул руку и коснулся пальцами татуировки. Ноты откликнулись, потекли по коже и, словно живые, растянулись по предплечью, захватив локоть, плечо и шею.

Устремились к самому сердцу, где вдруг заиграли разом, стройно и слаженно. Матвей метнулся к столу и коршуном навис над нотным листом.

Отстучал пальцами ритм, и добавил к имеющимся двадцати восьми нотам еще пятнадцать. Снова вытянул руку с татуировкой и рассмеялся. Вот она, его муза вдохновения! Его жар-птица, что все это время прятала в своих цепких лапах последнее произведение отца.

Матвей поднялся, так что стул со скрипом отъехал в сторону, и бросился на кухню. Схватил гитару и все так же в темноте, закрыв глаза и полностью отдавшись слуху, начал играть.

Гитара пела, она словно стала продолжение его руки. Матвей вдохнул полной грудью. Написанные Яном ноты закончились, но он не сбился, а пошел дальше, наконец, исполнив свою мелодию.

Матвей почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Он захрипел, прижал струны пальцами, усмиряя музыку и бушующий внутри ураган, а потом почувствовал на своих плечах руки Есении.

— Я смог… ты слышала? — прохрипел Матвей, шмыгая носом. — У меня получилось!

Она коснулась пальцами его мокрых щек, поцеловала в лоб и улыбнулась. В тусклом свете фонаря Матвей увидел, как в ее собственных глазах задрожали осколки воспоминаний, и что-то еще, что сам он пока не понимал до конца.

— Я слышала… — мама улыбнулась. — Не могла не услышать.

— Прости, если разбудил.

Матвей посмотрел на гитару, и Есения безошибочно считала его намерение: вернуться к себе, сесть за стол и играть. Играть до самого утра, до боли в натруженных пальцах, снова и снова шлифуя мелодию, которую когда-то начал Ян, а теперь предстояло закончить ему.

— Ты разбудил не меня, а мои воспоминания.

Есения не стала включать свет. Отпустила Матвея и на ощупь нашарила на столе кружку, налила воды и отпила.

— Единственная мелодия, которую твой отец держал от меня в тайне до самого конца.

Она села за стол, поманила к себе Матвея и, когда он занял соседний стул, сжала его ладонь.

— Знаешь, что я увидела, когда ты первый раз сыграл ее?

Есения подалась вперед и заглянула сыну в глаза.

— Ничего. Темную, непроглядную пустоту. Неудивительно, что ты не мог дописать этот мотив, в нем не было жизни с самого начала… твой отец, — она закрыла глаза и вздохнула, наконец, произнеся то, что давно хотела. — Написал ее, чтобы попрощаться. Когда понял, что надежды не осталось.

— Я всегда думал, что последняя написанная им музыка — это манифест жизни. Ты сама говорила, что отец боролся до последнего… — возразил Матвей, и Есения покачала головой.

— Нет… Сыграй, и я скажу тебе, что вижу.

Матвей устроился поудобнее и коснулся пальцами струн, а Есения закрыла глаза и откинулась назад. Ушла в тень, почти слившись со стеной и оставив Матвея одного в темноте, без опоры наедине с музыкой, которая почти свела его с ума.

— Штормовой ветер бьется о скалы. Небо, море, земля — все серое, мертвое. Вокруг только боль и сожаление, красок нет — лишь беспросветное существование в монохроме темно-синих оттенков. Тени слились в один неровный мазок.

Она вздохнула, сложила руки на груди, и Матвей понял, что Есения плачет.

— Музыка кажется тебе бодрой, она как гимн ведет к победе, но это не так. Обманчивое впечатление, за свободой и легкостью нет ничего. Эта музыка подводит черту, ты только вслушайся! Черту, за которой скрывается пустота. Ни радости, ни света, ни надежды. Лишь воспоминания и тихая грусть.

Матвей сглотнул, и ноты, написанные рукой Яна уступили место его собственной мелодии. Есения стерла слезы рукавом халата и подалась вперед. Теперь на ее лицо падал тусклый свет с улицы, и в провалах глаз плясали совсем другие отражения.

— Вы так похожи, когда влюблены… — с тихой улыбкой прошептала она, и коснулась пальцами волос Матвея. — Твой отрывок звучит лучше, в нем, кажется, есть место для надежды.

Есения встала. В каком-то глубоком и очень нежном порыве обняла сына, прижавшись щекой к его макушке, и ушла, оставив после себя запах розмарина, сладкой мяты и краски.

Матвей тоже встал и вернулся в комнату. Еще раз перечитал ноты и достал отцовскую тетрадь, а потом медленно и вдумчиво перенес в нее собственную музыку.

Потом он попросит Марту переписать произведение по всем правилам, чтобы другие тоже смогли оценить его красоту. В мечтах Матвея музыка Яна играла на всех концертных площадках страны.

В его исполнении, конечно, ведь никто не смог бы сыграть лучше, но теперь он понимал, что был слишком самонадеян и высокомерен. Музыка Яна должна была принадлежать всем. Вдохновлять, помогать и внушать надежду.

Матвей спрятал тетрадь в ящик стола и откинулся на кровать, мечтательно заложив руки за голову. Теперь у него появилась работа для тату мастера, осталось только собрать на нее денег. Матвей перевернулся на бок и закрыл глаза. Если завтра, на свежую голову мелодия не разонравится, он добьет рукав до конца.

И последняя недописанная мелодия отца останется с ним навсегда.

Никто не обратил внимание на то, что Марта вернулась вечером с репетиции без скрипки. Никто не спросил, как прошел ее день, и где она была.

И хорошо! Марта заперлась в ванной и встала перед зеркалом. Убрала с лица мокрые от дождя волосы и коснулась губ кончиками пальцев. Припухшие, нежно-розовые они расплылись в улыбке, смех от которой Марта спрятала в ладонях. Каким бы ни было наказание, что придумала Илона, она его больше не боялась. Марта сбросила мокрую одежду и встала под душ.

Горячие струи стекали по волосами на спину, которая помнила тепло ладоней Матвея. Марта улыбалась, раз за разом прокручивая в голове воспоминания: его глаза и губы, мягкие прикосновения и нежный поцелуй. Поцелуй, которого она так боялась, и который на деле оказался таким классным!

— Марта, это ты в ванной?

Стук в дверь, как взрыв хлопушки из-за угла — громкий и требовательный, вернул ее в реальность.

— Да, сейчас выйду.

Марта выключила воду и замоталась в полотенце. Открыла корзину с грязным бельем и засунула мокрую одежду на самое дно, прикрыв сверху какими-то тряпками. Потом вытерла с зеркала пар и еще раз посмотрела на свои губы.

Губы, что выглядели как обычно, но на самом деле горели огнем. От воспоминаний о поцелуях под дождем и у пешеходного перехода, под козырьком подъезда и у самой двери ее квартиры под ложечкой опять свернулась приятная судорога, и Марта затанцевала на месте, не в силах сдержать эмоции.

Илона снова постучала, и Марта закатила глаза, а потом открыла дверь.

— Чего так долго? Мы с папой хотим с тобой поговорить.

— Хорошо, — легко согласилась Марта.

— Только не в таком виде! — возразила мать, и она рассмеялась.

— Сейчас переоденусь.

Марта вернулась в комнату, закрыла дверь и сбросила полотенце. Пританцовывая, подошла к шкафу и принялась копаться в вещах. На старые домашние шорты не хотелось даже смотреть. Душа требовала чего-то летящего и красивого, праздничного, в тон состояния ее души.

Марта сняла с вешалки белое платье из хлопкового кружева, оделась и, послав воздушный поцелуй своему отражению, вышла в зал. Отец сидел на диване с планшетом в руках, а мать стояла у окна.

— Куда это ты собралась на ночь глядя? — спросила Илона, оценивая Марту с ног до головы.

— Никуда, я собираюсь ходить в нем дома.

— Ты слышал? — мать фыркнула. — Нормальные люди красивые вещи на выход одевают, а наша дочь решила дома покрасоваться. Интересно, перед кем? Или мы снова ждем гостей?

Марта думала, что сегодня никто не сможет испортить ей настроение, но у Илоны, кажется, получилось. Она посмотрела на отца, который отложил планшет, снял очки и теперь усиленно массировал переносицу.

— На этом все, я могу идти?

— Не дерзи матери, — спокойным тоном предупредил Родион и спросил. — Это правда, что ты привела домой мальчика?