— Спасибо, — Алёна смотрит на меня и играет бровями.

Хихикаю.

— Полчаса и заберёт, — Тимур садится рядом со мной и кладет руку на колено.

— Ой, я тогда соберу вам ягоды и кабачки. Шашлык ещё положу, — бабушка начинает суетиться.

Миша приезжает ровно через тридцать минут. При виде Алёны чуть не пускает слюни.

— Если бы ты сказал, что здесь такая краля, я бы быстрее приехал, — Миша сияет словно самовар.

— Захлопнись, — Тимур хмыкает. — Довези их с пацаном нормально, не гони.

— Блядь, Абай, ты че как папаша? Нормально всё будет, — Миша разводит руками.

— Ого, это БМВ? — Кирилл восторженно выбегает за калитку.

— Да, она самая, — Миша довольно улыбается.

— И мы на ней сейчас поедем?

— Ну не на этой же развалюхе, — мужчина кивает в сторону машины Тимура.

— Ты аху… — Тимур осекается, — Не борзей.

Миша смеётся, я тоже улыбаюсь. Кажется, что между Тимуром и Мишей есть какая-то связь, как бывает у людей, которые многое прошли вместе. Как у нас с Алёной.

— Мам! Мам, скорее давай! — крестник кричит Алёне с улицы.

Тимур довольно хмыкает и обнимает меня за плечи.

— Кирилл, перестань орать на всю улицу! — Алена кричит ему в ответ и прощается с бабушкой. Миша не сводит с Алёны глаз и она тоже на него заинтересованно поглядывает.

— Вот вам мой наказ, — Алена подходит к нам, в руках пакеты с соленьями, овощи, клубника и что-то ещё. Бабушка нагрузила по полной, — Не обижать друг друга, любить и заботиться. Поняли? Будете плохо себя вести и тетя Алёна даст вам пиздячек, обещаю, — обнимает меня, следом Тимура. Смеёмся.

— А мне тоже дашь, королева? — Миша улыбается и забирает у Алёны пакеты.

— По морде, если только, — улыбается.

— От тебя приму всё, что угодно, — Миша смеётся и открывает Алёне пассажирскую дверь. Она с грацией тигрицы садится и делает вид, что он ей безразличен. Но по едва розовым щекам и смущенной улыбке, я понимаю, что Миша запал в самое сердце.

Мужчины жмут руки на прощание, а мы идём обратно в дом. И ночью меня ждёт очередное потрясение.

— Чай будете? Я с мятой заварила, — предлагает бабуля, когда мы только зашли в дом.

— Нет, спасибо. Я и так объелся, — Тимур скромно улыбается и приобнимает меня за талию.

— Я тоже не хочу. Мы уже укладываться пойдем, — достаю из холодильника бутылку воды, чтобы забрать в комнату.

— Отдыхайте, а я сейчас буду «Великолепный век» смотреть, — бабушка торопится, наливает чай, кладет на блюдце шоколадное «Юбилейное» печенье. — Всё, побежала, а то уже началось.

Мы смотрели сериал вместе, дважды! А сколько раз она пересматривала его одна, даже не знаю. Тимур хихикает, когда слышит, что бабушка разговаривает с телевизором. Это он ещё не слышал, как она под него храпит.

Заходим в комнату, не успеваю закрыть дверь, как Тимур прижимает меня к стене. Одна рука держит мой затылок, вторая гладит ключицы. Он тяжело дышит, ноздри раздуваются, рот приоткрыт.

— Пиздец соскучился, — оставляет легкие поцелуи на подбородке и скулах.

— Мы же весь день были вместе, — ставлю бутылку на пол, обнимаю его за шею.

— И я держал руки и язык при себе, — надавливает на скулы, рот открывается и Тимур достает мой язык двумя пальцами. Держит его, целует, а затем лижет.

Вряд ли я когда-нибудь привыкну к его странным животным повадкам, но это возбуждает так, что не описать. Внизу живота появилась тяжесть, которую только Тимур может убрать.

Мы целовались долго, медленно. Обнимались так крепко, будто не виделись до этого годы.

— Тимур, давай ляжем, — провожу рукой по мягкому ёжику.

Мужчина раскладывает диван, я заправляю постель. Замечаю, что он смотрит на фотографии родителей.

— Давно их нет?

— Мамы нет семнадцать лет, а папы десять.

— Ты маленькая похожа на папу сильно, — берет рамку с фотографией, где мы с родителями втроём.

Это правда. В детстве я была копией отца, а с возрастом начали и мамины черты проявляться.

Тимур снимает одежду, остаётся в одних боксерах. Я снова цепляюсь взглядом за шрамы и синяки.

Ложимся под одеяло, мужчина сразу меня обнимает. Утыкаюсь носом ему в шею, целую. Нравится прикасаться к грубой коже.

— Тимур, я совсем о тебе ничего не знаю.

— Спрашивай, что хочешь узнать.

— Откуда у тебя столько шрамов? Они не только от ножевых ранений и пуль, — наконец-то решаюсь спросить.

Мужчина молчит пару минут, будто собирается с мыслями.

— Часть получил дома, потом в малолетке. Ну и так, бывало всякое.

— Тебя били родители? — глажу его плечи.

— Отчим. Мать не вмешивалась никогда, просто смотрела, как он лупит меня и сестру.

— У тебя есть сестра? — неожиданно.

— Была. Повесилась.

Моя рука застывает в воздухе. Тимур хмурится и смотрит на стену за мной. Не хочу на него давить, очевидно, что ему неприятно это вспоминать.

— Мне жаль, что так… Извини, — целую его в грудь.

Мы продолжаем лежать в тишине, но чувствую, что Тимур напряжён. Глажу его по голове, массирую виски. Он периодически ведёт носом по моему лбу, целует.

— Я попал в малолетку в пятнадцать. Убил отчима. Он насиловал Регину, пока нас с матерью дома не было. Один раз я пришел с тренировки раньше и увидел всё. Дальше как в тумане, набросился на него, пиздил до тех пор, пока он в кашу не превратился.

Молчу. Просто смотрю на него.

— Мать даже на суде говорила, что Регина сама перед ним жопой вертела, вот он и не сдержался. А Регине всего восемь было, она ещё в куклы играла. Потом когда меня забрали, она повесилась на балконе. Оставила записку, что не может жить с позором, что я пострадал из-за нее. Дурочка, — хмыкает, но в глазах стоят слёзы.

— Почему мама решила, что Регина сама виновата?

— Ебанутая потому что. Всегда мужиков ставила на первое место. Толпами водила их домой. И если кто-то задерживался, то он становился для неё всем. На нас было похуй.

— А твой папа?

— Он был шахтёром, погиб на работе. Там что-то случилось в шахте и их засыпало. Я малой был совсем, если честно, даже лица его не помню.

Дышу медленно, чтобы не расплакаться.

— В малолетке жёстко было. Поначалу так совсем. Проверяли на прочность и старшаки, и администрация. Голодом морили. Били палками и цепями. Так и получил первые косяки на коже.

— Разве там не следят, чтобы дети не подвергались насилию? — привстаю на локтях.

— Смешная ты, девочка, — целует в лоб. — Там следят только за тем, чтобы из зверей сделать ещё более опасных и диких. Это выгодно.

— Кому? Там ведь… дети. Да, они совершили проступки, но они всё равно дети.

— Когда ты попадаешь туда, то перестаешь быть ребенком, Арина. У меня седина на висках появилась на второй месяц пребывания. Другие пацаны пытались руки на себя наложить, потому что их трахали старшаки и никто не заступался. И это не были дети, у них были безумные глаза стариков и сломанные жизни. Потом нас жгли утюгами, чтобы «воспитательные работы» провести. В малолетке ещё хуже, чем в колонии со взрослыми мужиками.

Опускаю голову на руки, слезы катятся сами собой. На скорой я видела кучу таких детей, которые освобождались из колонии для малолетних, и это… Действительно были звери. Они жили в подвалах, воровали еду и деньги. Постоянно все были физически травмированы.

— А потом, что? Ты вернулся домой? — поднимаю голову.

— Некуда было возвращаться. Я вышел мне было за двадцать. Мать не пустила на порог, сказала, не нужен ей сын душегуб. Она к тому времени уже пропитая вся была, через пару лет захлебнулась в своей рвоте и померла.

Прикрываю глаза. Какой лютый ужас.

— В малолетке с Мишаней сдружились. Я был из другого города, он позвал к себе сюда. У меня ни денег, ни работы, только паспорт и хреновая характеристика. Потому что приходилось драться и кусаться, чтобы не сломали. Они думали, что я отбитый, а я просто хотел выжить. На работу никуда не брали, образование только одиннадцать классов и то, где я их закончил? Здесь начал в подпольных боях участвовать, пошли первые деньги. Потом Миша с местными авторитетами договорился и нас взяли типа охраной. В разборках участвовали постоянно, впрягались. Ну и постепенно сами стали авторитетом обзаводиться. Так и пошло поехало, — вздыхает.