— За камеру тоже ответишь, я найду способ, не волнуйся. Бумеранг долетит, что ахуеешь. Но сейчас я тебя словами прошу, Ваня, — сажусь на корточки и хватаю его за волосы. Тяну, чтобы в глаза мне смотрел, — Оставь Арину в покое. Это последнее предупреждение, потом — разъебу тебя. Арина — только моя, Ваня. Еще раз приблизишься и ее жалость не спасет тебя.

— Пошел ты, — выплевывает.

Встаю, выхожу из квартиры. Сдержался, хорошо. Но блядь… Ярость ослепляет, руки дрожат.

Внизу ждет Мишаня, курит облокотившись на капот свой бэхи. Увидел меня, нахмурился.

— Жмурик?

— Нет, — сплевываю.

— А че так?

Молчу. Потому что Арина не простит меня. Испугается еще сильнее, а я не хочу этого. Иду на уступки, чтобы не потерять ее. Хочу, чтобы она сама в руки шла, ластилась как кошка, а не шарахалась как тогда.

Миша хмыкает, лыбится.

— Потёк ты как баба, Тимка, ну какого хера? Он в дёсна её лобызает, а ты не реагируешь, — кивает в сторону тачки, чтобы садились.

Тимка… так называли меня только два близких человека. Только им позволял такое. Аж резануло по сердцу воспоминание.

— Грохнуть всегда успею, — сажусь на пассажирское.

— Когда мент поганый трахнет твою Арину? — поворачивает ключ, движок гудит.

Сука. Тру лицо руками. Как же хочется что-нибудь разнести.

— Заткнись. Сам разберусь, — достаю пачку сигарет из кармана. — Поехали в клуб, надо снять стресс.

Пытаюсь поджечь сигарету, не получается. Руки ходуном, весь дрожу. Кидаю сиги и зажигалку на панель, бью кулаком по пластику.

Хочу к ней, обнять. Прикасаться к коже, нюхать, целовать. Волосы мягкие перебирать. Грудину давить ёбаное чувство тоски. Еще немного и у меня совсем отлетит кукуха.

Достаю ее резинку для волос, подношу к носу. Блядь… как же ты пахнешь, девочка моя. Не дождусь завтра, не смогу. Сам дал ей два дня и сам же проебался.

Но сначала надо выпустить пар. И лучше всего это делается через кровь.

Просыпаюсь среди ночи от очень странного давления в груди и спине. Я подхватила какой-то вирус? Похоже у меня бронхит. Надо померить температуру, так жарко.

Открываю глаза и пытаюсь сфокусироваться. Через меня перекинута огромная татуированная рука. Твою мать! Пытаюсь встать, но меня снова прижимают к себе.

— Тише, девочка моя, это я, — Тимур шепчет на ухо и целует плечо.

— Вот именно! — вырываюсь. — Ты что здесь делаешь? Как ты попал в квартиру? — встаю с дивана, включаю лампу. Нет у меня никакого бронхита, моя болезнь лежит на постели и невозмутимо зевает.

— Я умею открывать замки… без ключей, — садится.

Я в ступоре. То есть он взломал дверь?

— Тимур, ты в своем уме?

— Нет, как тебя увидел в первый раз, так и слетел с катушек, — улыбается.

— Тимур, я серьезно. Ты проник ночью в квартиру и я тебя не ждала. Ты меня напугал, — обнимаю себя руками и понимаю, что действительно перепугалась спросонья.

— Не ждала, — кивает, — сам пришел.

— Почему ты опять в крови?

Замечаю, что у Абая опять разбито лицо. Костяшки сбиты. Он раздет до трусов и… С его стороны простынь убрана к середине дивана. Он лежал на голом матрасе?

— Я грязный, — замечает мой взгляд, — Хоть и чистый, но… грязный.

Смотрит так, что хочется свернуться калачиком у него в руках, вдохнуть запах и уснуть в обнимку. Моргаю, не нужно мне это наваждение.

— Что случилось? Почему на тебе опять ссадины?

— С Дрёмовым виделся.

У меня внутри будто что-то разбивается. Он знает про поцелуй? Господи, что он с ним сделал?

— Побазарили. И всё. Не трогал я его, — тянется к штанам, достает сигареты. — Можно покурить на балконе?

Опять этот взгляд. Зачем он так смотрит?

— Да, принесу пепельницу.

Иду на кухню, где-то в шкафу есть пепельница. Дед раньше курил, осталась после него простая стеклянная пепельница. Бабушка ее почему-то так и не выбросила, хотя всю жизнь ругалась, что дедушка курит.

Тимур стоит на балконе, смотрит в открытое окно. На улице тишина, все спят. Свежий воздух холодит, хочется под одеяло.

Ставлю пепельницу на подоконник и кладу руку ему на спину. Тимур напрягается, но продолжает курить в окно. Глажу по лопаткам, грубая кожа царапает ладони. Знаю… знаю, что я слабая. И не должна, но… Хочу прикасаться к нему.

Обнимаю со спины, не могу сцепить руки у него на животе, слишком широкий. Держу Тимура за талию и целую лопатку. Он дёргается будто от удара. Даже привстал на носки.

— Арина, — тушит сигарету в пепельнице и поворачивается, — Девочка моя, — берет за руки.

Меня удивила его реакция на безобидный поцелуй, неосознанно делаю шаг назад. Тимур останавливается. В глазах — буря. Грудь вздымается.

— Ты боишься меня?

— И да, и нет.

— Нет причин бояться, — гладит большими пальцами мои скулы. Зачем ты опять такой нежный, Тимур? Где ты настоящий?

— Тимур, ты на днях отрезал человеку руки и даже не моргнул. Это причина не то, чтобы бояться тебя, а ещё и бежать сломя голову.

Вздыхает, берет меня на руки и несёт в комнату. Успеваю осмотреть его лицо, ничего не надо зашивать, само заживёт. Если успеет, конечно.

Тимур садится на край дивана, будто не знает, можно ему тут находиться или нет.

— Ложись нормально, — поправляю простынь и показываю рукой на подушку. Он ложится, укрывается по пояс и раскрывает объятия. Будь я умнее, то послала бы его, но я не могу. Это притяжение сложно игнорировать.

— Что с Ваней? — ложусь рядом.

Закатывает глаза и вздыхает.

— Я сказал, что не трогал его. Но это был последний разговор, Арина. Если он ещё раз попытается прикоснуться к тебе, я убью его. И веник на кухне выкинул нахуй, — закидывает руку за голову.

— Тимур, так нельзя, понимаешь? Нельзя калечить людей! — слезы наворачиваются.

— Людей нельзя, но так это же нелюди, — смотрит спокойно, будто обсуждаем погоду.

— Арина, ты моя женщина. Никто не будет к тебе прикасаться — запомни это. Я мог грохнуть Дрёмова сегодня, но не сделал, потому что ты не простишь мне это. Я хочу… Быть нормальным. С тобой. Поэтому я объяснил ему ещё раз словами через рот. Но оберегать тебя буду так, как умею. Если мне придется быть жестоким — я буду. Если этот уёбок не поймет слов, я объясню на кулаках. Выживет он после этого или нет — меня мало волнует.

— Тимур, ты лучше меня знаешь, что за такое сажают. Хочешь обратно? — всхлипываю.

— Не хочу, — обнимает.

От его близости меня развозит окончательно. Плачу навзрыд, не могу успокоиться.

— Почему ты не можешь всегда быть просто Тимуром, как сейчас? Ты ведь… — вытираю слезы, — Нежный и внимательный. Но там в кафе… Это был не ты, это был Абай.

Тимур прижимает меня к груди, целует в лоб.

— Потому что просто Тимур — это только для тебя, девочка моя. А для мира — только Абай, — хмыкает.

— Так нельзя, это ведь не нормально, — меня колотит.

— Арина, я не милый парень с соседнего двора. Ты знала это с самого начала. Я не пытался быть хорошим, я старался быть нормальным. И мне нравится быть таким с тобой. Но блядь, — приподнимается и нависает надо мной, — Жестокость помогла мне выжить, если бы я был мягким, то не дожил до этой минуты. Такая моя жизнь, девочка. Я не грохнул Дрёмова, хотя этот мусор поганый провоцировал, но сорвался на других.

— В смысле?

— Когда нужно сбросить напряжение, то кулаки лучше всего помогают. Сегодня я… немного перестарался, — целует шею.

Тимур наваливается на меня, прижимает к матрасу своим весом. А я не могу, захлебываюсь рыданиями. Он продолжает целовать ключицы, плечи.

— Ты… чудовище, — шепчу сквозь слезы.

Он приподнимается на локтях, внимательно смотрит мне в глаза. И я вижу какую-то дикую усталость и… разочарование? Тимур улыбается левым уголком губ, слизывает мои слезы.

— Да. Но я твое чудовище, любимая. А ты — моя красавица. Как в сказке. Красавица и чудовище.