Относительно мелкий инцидент в июне должен был бы послужить предупреждением Вейцману и его коллегам о перемене настроений в Лондоне.

На заседании Сионистской комиссии 14 июня Соколов доложил, что Уолтер Мейер, американский заместитель секретаря Сионистской комиссии, отправил в Америку телеграмму брату Юджину, сообщая, что британская администрация в Палестине не следует духу декларации и плохо обращается с евреями.

Иностранный отдел нашел это очень подозрительным, как сообщил Соколов. Он не задержал телеграмму, как могло случиться, но выражал "недовольство, что такая безответственная личность связана с комиссией".

Было выражено мнение, что публикация такой телеграммы может принести большой урон, особенно ввиду склонности прессы в Соединенных Штатах к преувеличению.

К тому времени, к середине июня 1918 г., Иностранный отдел и члены Сионистской комиссии в Лондоне были достаточно осведомлены, по сообщениям Вейцмана и Ормсби-Гора, о том, что жалобы г-на Мейера, к несчастью, справедливы. Но ни иностранный отдел, ни сионистский Политический комитет даже не предположили, что это необходимо расследовать. Вместо этого комитет упрощенно постановил, что Соколову следует связаться с Вейцманом по поводу Мейера[489].

Отношение Иностранного отдела на этой стадии может быть объяснено при внимательном рассмотрении принципиального шага, выражающего протест сионистов британскому правительству — письма Вейцмана от 30 мая к Бальфуру.

Оно выдержано в примирительных тонах и, наверно, привело Бальфура к удобному заключению, что проблемы, хоть и несомненно существующие, недостаточно серьезны, чтобы обеспечить выговор очень уважаемому и поистине внушительному Алленби[490], "ответственному на местах".

Критикуя исключительно выбор Палестины для применения статуса-кво, Вейцман добавляет, непонятно с какой целью, что точка зрения Алленби является "единственно возможной для человека в его позиции". Более того, он забыл упомянуть, что статус кво был нарушен снова и снова подчиненными Алленби с большими потерями для евреев, и что Алленби поддерживает из действия.

Вейцман, как следует из его писем того периода, был убежден Алленби, Клейтоном и Уиндамом Дидсом в их теплом отношении к сионизму. Он был также под впечатлением, как ясно по его письмам к жене, от их выражений восхищения лично им[491]; он пришел к заключению, что положительно влияет на их отношение к сионистскому проекту.

Он заразил своим оптимизмом всех вокруг, включая Жаботинского.

Во время наездов Жаботинского из части в Иерусалим, он останавливался в квартире, где жили Вейцман, Кауэн и Эдер, и был посвящен в дипломатические усилия Вейцмана. Стоит внимания его письмо к Анне от 22 августа: "Вейцман очень устал, разочарован многими деталями, но проделал очень полезную работу и обратил всех старших чиновников в нашу веру".

По возвращении из Трансиордании военный опыт Жаботинского завершился. Оставалось всего несколько недель подчищающих операций до формального завершения войны с Турцией.

В эти последние дни мировой войны его мысли могли обратиться с угрюмым удовлетворением к революционному перевороту, вызванному им в ходе еврейской истории со дня вступления Турции в войну четыре года назад.

Смелое и недвусмысленное предсказание — абсолютная уверенность, что Турция будет побеждена, и идея Еврейского легиона, странная и, казалось, неудобоваримая как для еврейского народа, так и для Великобритании, сбылась. Турция была побеждена, и раздел ее империи зависел от переговоров между победителями; неправдоподобное рождение еврейской военной части из глубины рассеяния для участия в освобождении Палестины свершилось. Что бы ни предстояло в будущем легиону и ему самому, сотворенная им история была необратима.

Это, несомненно, была пора празднований, но в своих мыслях он сосредоточивался на другом.

На заседании Сионистской комиссии он обсуждал деятельность легиона, его достижения, награды (4 человека получили медали за отвагу в бою), его испытания и потери: погибло 22 человека. Комиссия послала поздравительные письма Паттерсону, маленькую утешительную награду этому осажденному другу.

В остальном речь Жаботинского была посвящена рассмотрению печального положения дел в стране с образованием и призыву срочно искать квалифицированных преподавателей, а также вернуть в Палестину тех, кого изгнали турки.

Требовались новые, соответствовавшие времени учебники. Жаботинский подключился к работе комиссии. Ему вместе с Эдером предстояло отвечать за отношения с администрацией.

И правда, единственным жестом, признающим историческое значение момента, было письмо Жаботинского к Эмери, написанное в день перемирия с Германией. В этом письме Жаботинский поздравлял его с победой Британии и выражал восхищение британской позицией в войне — "непоколебимой, упорной, вдохновенной, полной воображения".

"Было ли это, — спрашивал он, — личным влиянием Ллойд Джорджа или, может быть, частично, влиянием того молодого секретариата в Уайтхолле, которому, помимо прочего, обязан рождением мой полк?.."

Но в том же письме содержались и просьбы о помощи. Обещание лорда Дерби — что к вопросу еврейского названия и нашивок можно будет вернуться после того, как полк зарекомендует себя в бою, — не было выполнено. Полк сражался отважно, много пострадал, понес человеческие потери и получил боевые награды. Жаботинский воззвал к Эмери — "нашему другу и помощнику с первого дня использовать свое влияние для немедленного исполнения этого обещания, автором которого, в конце концов, были вы".

Он поднял и другой вопрос. "Формирование бригады было отсрочено, и какие-то неведомые силы работают против полковника Паттерсона. Я сожалею об этом и горько за него обижен, как и все евреи Палестины. Он был безупречен и как солдат, и как человек. Никогда за всю историю не было среди нас христианского друга подобной глубины и преданности. Вы знаете, как он страдал из-за этого в Лондоне, но с тех пор он пострадал еще больше. Если вы можете разобраться и восстановить для него справедливость и позицию, которая была бы его созданием больше, чем любых еврейских инициаторов, сделайте это".

Эти дни принесли ему и большее личное удовлетворение, и он осознавал это. Его письма к Анне содержали повторяющиеся упоминания тепла и дружественности, окружавших его, — это было контрастом к годам почти полной изоляции и отторжения, пережитых в Лондоне. Его отношения с Сионистской организацией казались вполне дружескими. Он был идолом для солдат всех подразделений.

Во время визита к американцам и палестинцам на маневрах в Хельмийе он был глубоко тронут, обнаружив, что одна из "улиц" в лагере названа его именем.

Больше всего его должно было радовать отношение лондонских портных. Поначалу они его искренне ненавидели. В конце концов, именно он явился тем дьяволом, который вытащил их из их уютной английской жизни и вверг в далекую войну в далекой стране, за дело, интересующее их мало или не интересующее совсем. Постепенно, однако, они открывали для себя человека за этой дьявольской маской, его постоянную заботу об их проблемах как солдат и как личностей, его изобретательные усилия по облегчению их удела и затем его быстрое расставание с легким постом в ставке командующего и возвращение к невзгодам и опасностям фронта. Он же был удивлен и доволен, когда обнаружил в своих портных общину необычайно сознательных и аккуратных солдат, к тому же отважных.

Что касается теплых отношений с гражданской общиной, удачно, что у него была понимающая жена, не скрывавшая от него усердно поставлявшихся "друзьями" сплетен о его увлечении интересными молодыми женщинами. Снова он писал в ответ на ее сообщения о флирте, на этот раз конкретно с сестрами Берлин, Беллой и Ниной. Девушки с самого начала вызвались помогать членам Сионистской комиссии. Они были среди тех, кто стремился стать медсёстрами для легиона. В конце концов они оказались среди шести принятых.