Отсутствие ответа из армейского совета на его письмо не вызывало удивления. По велению судьбы он обрел благодатную возможность отвлечься от своих невзгод. За неделю до его письма к Алленби вышел первый номер долгожданной ивритской газеты "Хадашот Гаарец", и уже в этом номере он опубликовал первую из серии регулярных статей. Статьями его роль не ограничивалась. Нет сомнений, что запах газетного шрифта и краски печатного станка действовали на него успокаивающее. У него нашлось время и для оказания каждодневной помощи редактору в плохо оборудованной газетной редакции.

Жаботинский получил и другое утешение. С ним были Эри и Аня. Телеграмма, сообщавшая об их отбытии из Плимута 12 августа, дошла до него только спустя 12 дней. По прибытии в Порт-Саид, он нашел их уже в ожидании в отеле. Они провели счастливый день в городе, а затем поехали морем в Яффо. Не успел он устроить их у своих друзей, в семью Иоффе в Тель-Авиве, как пришлось торопиться в Кантару на защиту "бунтовщиков" 39-го батальона. Тем не менее вернувшись в Тель-Авив, он обнаружил, что добросердечные и понимающие хозяева помогли Ане немного расслабиться, приспособиться к испытанию влажной жарой позднего лета и спокойно перенести дополнительные дни разлуки с вновь обретенным мужем. Ее наверняка позабавила новость, что тель-авивских матрон и их дочерей весьма занимала косметика, которой она пользуется для воссоздания таких цветущих щек и губ. Этот вопрос задавали даже Жаботинскому, который сумел заверить вопрошающих, что цвет лица был вполне естественным. Его очень радовало, с какой легкостью обживался Эри. Он говорил еще плохо, но был весел, жизнерадостен и через считанные дни обзавелся друзьями. В гуще невзгод и потрясений Жаботинский испытывал благодарность за дары, давшие ему возможность перевести дух и планировать будущее еще до октября, когда был положен конец его карьере лейтенанта армии Его Величества.

ПОКА Жаботинский сражался с врагами легиона, в замороженной структуре военной администрации неожиданно произошли перемены. В книге о Еврейском легионе "Слово о полку" Жаботинский пишет, что в Палестине объясняли происшедшие перемены результатом вмешательства судьи Брандайза. Факты и их значение, однако, были сложнее.

Лоис Дембиц Брандайз приехал с визитом в Палестину в июне 1919 года. Известный знаток права и член Верховного Суда США, он пользовался большим авторитетом и за пределами Штатов. Будучи другом президента Вильсона, судья Брандайз способствовал обеспечению американской поддержки Декларации Бальфура. Для Жаботинского естественным было заручиться поддержкой этого человека в войне с администрацией. Но свидание, с точки зрения Жаботинского, кончилось полным провалом. Как рассказывал Жаботинский в тот же день своему близкому другу Марку Шварцу (тоже американцу), Брандайз попросту отказался верить тому четкому анализу ситуации, который дал Жаботинский. Когда Жаботинский заявил, что политика администрации почти наверняка приведет к арабскому насилию (он применил слово "погром"), Брандайз пришел в ужас. Все привыкли к погромам в отсталых странах Восточной Европы, но как можно упоминать это слово рядом с именем Британии? Жаботинский сказал, что евреи — выходцы из России обладают чутьем "охотничьих собак, чующих кровь на расстоянии". "Как можно, — возразил Брандайз, — приводить в пример царскую Россию? Палестина — это не Россия. Я верю в британское правосудие", — заявил он. Жаботинский настаивал: пока не поздно, нужно принимать меры для предотвращения опасности. На что Брандайз холодно отвечал: "Мне ясно только, что мы говорим на разных языках". Уязвленный Жаботинский парировал: "Сэр, вы великий судья, но если вы не в состоянии разглядеть, что делается у вас под носом, ясно, что у вас отсутствует минимум политического соображения"[609].

Однако этим дело не ограничилось. В речи на заседании исполнительного комитета 16 сентября Жаботинский сообщает, что обсуждал с Брандайзом также дело бунтовщиков и что солдаты хотели, чтобы защищал их Брандайз. Как видно, сам Жаботинский передал эту просьбу Брандайзу. И об этом тоже Брандайза, очевидно, проинформировала Сионистская комиссия; его ответ ужаснул Жаботинского. Он сказал, что не испытывает к солдатам "никакого сочувствия", и реакция Жаботинского была столь же гневной, как и реакция на обвинения доктора Эдера.

Эта беседа положила враждебный барьер между ними на долгие годы. Роберт Шольд, давший 30 лет спустя интервью Шехтману, не подтвердил содержания разговора. Но к тому времени трагические события доказали правоту Жаботинского, а Шольд был верным последователем Брандайза.

Несмотря на резкое неприятие прогнозов Жаботинского относительно грядущих опасностей, неизбежно вытекавших из поведения военной администрации (о том же свидетельствовал эмоциональный и печальный отчет Паттерсона), Брандайз высказал Бальфуру в Париже по пути в Америку суровую критику в адрес военной администрации. До отъезда из Палестины у него, тем не менее, состоялись две встречи с генералом Алленби. Алленби отправил отчет в Лондон. В свете последующей беседы Брандайза с Бальфуром, этот отчет — документ исключительной важности и представляет поведение Алленби в ясном свете. По прибытии Брандайза, сообщает Алленби, судью поставили в известность о специфических местных сложностях, преследующих сионистскую программу, о сопротивлении значительного нееврейского большинства и о том, что "местная администрация, будучи исключительно военной, может действовать только строго следуя законам и практике военного времени". Он настаивал, что "скрупулезная непредвзятость характерна для поведения его администрации по отношению ко всем классам" и что политика Декларации Бальфура в отношении солдат не предполагает возможность для него как военного администратора пожаловать сионистам "привилегии и возможности, не предоставляемые другим обитателям оккупированной территории".

После такого введения Брандайз предпринял поездку по стране, после чего встретился с Алленби вторично. Алленби упоминает в отчете: "Брандайз согласен со мной, что в настоящее время возможна только политика терпеливая и умеренная и что необходима осторожность, чтобы избежать возбуждения враждебности и страха нееврейского элемента актами экспроприации и установления еврейского предпочтения. Во время поездки судье Брандайзу были предъявлены рад жалоб на мою администрацию. Утверждалось, что еврейское развитие было несправедливо приторможено вразрез с позицией правительства Его Величества и что это результат антисемитского предубеждения со стороны государственных властей. Я полностью расследовал обвинения в антисемитском предубеждении членов администрации и уверен, что все эти нарекания неправомочны". Алленби не описывает реакцию Брандайза на это утверждение, но отчет завершается утверждением: "Мне ясно, что судья Брандайз придерживался по завершении визита того же мнения"[610].

Возможно, Алленби действительно легко поддавался влиянию со стороны и был склонен к частым переменам своих позиций даже в ущерб своему слову. Об этом свидетельствует, например, его личная неспособность исполнить обещание создать еврейскую бригаду. В беседах с Брандайсом он явно уклонялся от правды. Он, несомненно, не "расследовал подробно" обвинения в антисемитизме. Для подобного расследования потребовался бы прежде всего допрос и даже перекрестный допрос тех, кто предъявлял это обвинение. Ничего подобного не имело места. Обман со стороны Алленби приводит к далеко идущим заключениям.

Во-первых, становится ясно, что Алленби, в противовес распространенному мнению, знал об обвинениях, носивших конкретный характер. Во-вторых, то, что он их не расследовал, неизбежно приводит к заключению, что мысль об антисемитизме в администрации и в армии его не пугала. Это заключение подкрепляется и реакцией на письмо Жаботинского. Письмо было откровенным и убежденным в серьезности обвинений. Алленби же воспользовался своей военной властью, чтобы пренебречь обвинениями и наказать обвиняющего. Не будет несправедливым полагать, что это открытие следует учитывать при рассмотрении личной роли Алленби в печальных событиях во время его пребывания на этом посту.