Иврит не допускается в официальные документы, запрещен на железной дороге; в почтовых отделениях, даже в отелях в Иерусалиме. Экономическое развитие еврейской общины искусственно притормаживается; английские власти вмешиваются с запретом каждый раз, когда еврей пытается купить завод (например, завод Вагнера в Яффе) или отель (Хардэг в Яффе или Фаста в Иерусалиме).

Отбор железнодорожных служащих — в руках антисемитски настроенных арабов, и у евреев там практически нет шансов на работу. Были даже предприняты попытки выселить фабрику по производству мыла из ее помещений и организовать там бордель — что не удалось только лишь потому, что владельцем там брат доктора Вейцмана.

Я привожу только несколько фактов, но в случае оспаривания готов предъявить показания под присягой, вполне достаточные для организации парламентского расследования этого беспрецедентного органа антисемитизма, чернящего британское доброе имя и честную репутацию в глазах всего палестинского еврейства.

В этих обстоятельствах отчаиваются даже лучшие среди наших людей. Они не видят смысла продолжать, осознавая, что нарушен великий обет, что вместо еврейского национального очага Палестина стала полем действия для официального антисемитизма. Им отвратительна мысль об участии в том, что они — и не только они — считают фальшивкой. Не все из них способны выразить свои жалобы в полной мере, но за их желанием "выйти из игры" стоит горькое разочарование, одно из жесточайших в еврейской истории".

Он подчеркнул в заключение, что несмотря ни на что, "подавляющее большинство солдат батальона осталось на своих постах и продолжало безупречно нести службу".

"Но все они чувствовали, что бунтовщики пострадали за них, и, возможно, за все еврейство; и моральная ответственность за эти события и за судьбу ста честных еврейских парней лежит исключительно и всецело на тех, кто растоптал их идеалы, унизил их человеческое достоинство, еврейское и солдатское достоинство, и превратил имя Англии в Палестине в синоним невыполненных обязательств.

Обращение с солдатами легиона, пренебрежение военного суда провокациями, ими перенесенными, было не их личным делом. Как раз эти жертвы режима добровольно отправились за границу исключительно из преданности еврейскому национальному делу, и их единственным преступлением было, по существу, нежелание переносить страдания до момента слома".

Казалось бы, можно было ожидать, что уж теперь-то вожди общины, не реагировавшие на его предостережения до кризиса, будут готовы отреагировать с решимостью. "Может быть, — пишет он Нине Берлин 28 августа, — хотя бы это разбудит ишув". В довершение он обратился с воззванием, сдерживая страсть порыва, к исполнительному комитету Временного комитета, и на этот раз — лично, 16 сентября.

Жаботинский раскрыл перед ними глубину многомесячной дискриминации, начиная с запрета еврейским солдатам доступа в Яффу и Иерусалим. Он описал печальный опыт 39-го батальона, где командир майор Смолли произносил антисемитские речи перед офицерами и солдатами, включая утверждение, что погромы, происходившие в это время в Польше, были виной самих евреев.

Председатель суда, как рассказал Жаботинский, сам заявил: "Я признаю, что британский полк в подобных обстоятельствах взбунтовался бы, но военный суд должен судить согласно Королевскому циркуляру". И все же строгость наказания удивила даже обвинителей.

"Судом это не было, — сказал Жаботинский, — это была политика, запланированная против батальонов в частности и евреев в целом. Приговор был у судей в кармане и до начала судебного процесса.

Я сделал все, что мог: я был их защитником, теперь мой долг и право обратиться с петицией к королю, то есть, к британскому правительству. От вас я требую: в этих юношах вы должны видеть своих собственных сыновей.

Такой же шторм мог подняться и в 40-м (палестинском) батальоне, и ваших сыновей приговорили бы так же. Подняться теперь на защиту этих парней, прося помилования, — ваш долг. Здесь нет места экивокам. Вы либо поступите правильно, — заключил он, — либо совсем ничего не предпримите".

Временный комитет постановил принять предложение Жаботинского, но при этом имела место важная по значению перепалка. Температуру обсуждения поднял доктор Эдер, начав атаку на осужденных солдат. Не принимая во внимание детальное описание страданий батальона и даже факты, в стране хорошо известные, он отверг национальные мотивы бунта. Причины были тривиальными, а солдаты сами "антисемиты". Более того, петиция только повредит еврейскому делу.

Так он ясно дал понять своим слушателям, что Сионистская комиссия не готова, невзирая на возможные последствия для общины, предпринять или поддержать какие-либо действия, противоречащие ее собственному смирению, продиктованному из Лондона. Бен-Гурион повел энергичную контратаку, представляя на заседании солдат батальона. "Я принадлежу к партии, не восхищающейся британской администрацией, но с момента моего вступления в батальон я был одним из тех, кто призывал солдат соблюдать дисциплину". (Жаботинский выкрикнул: "Полковник Марголин это подтверждает"). Бен-Гурион затем снова перечислил антисемитские события в 39-м батальоне и гневно потребовал, чтобы Эдер повторил свои обвинения перед судом чести.

Жаботинский тоже не смолчал перед атакой Эдера. Он отвечал спокойно, но резко на то, что характеризовал как темпераментный порыв доктора Эдера. "Доктор Эдер, этот член сионистского руководства, — сказал он, — знает факты. Он живет в стране и сам ощутил горечь нашей ситуации и ущемление нашего народа. И все же он послал письмо к Алленби, нашему главному недругу, где писал: "Благодарю Вас глубоко от имени евреев Палестины".

Жаботинский описал, как провел три месяца в Лоде и узнал сам от молодых людей из батальона, как каждый день "они, и вы, и я были унижены".

Он сделал все, чтобы предотвратить взрыв.

"Если есть здесь кто-либо, заслуживающий быть рассерженным и раздраженным на солдат, так это я; и если есть здесь кто-либо, имеющий право упрекать их, — это я, а не этот джентльмен, доктор Эдер, поскольку это я, а не он должен был расхлебывать эту кашу.

Он рассказал, что Паттерсон и Марголин апеллировали к Алленби дать солдатам приговор условно, но Алленби в это время отбыл в Лондон, и приговор был приведен в исполнение.

Петицию составил подкомитет из четырех человек, в состав которого вошли Жаботинский и Бен-Гурион, но отправку ее отложили до прихода ответа Алленби на прошение полковников.

Ответ Алленби, если и был таковой, по-видимому, оказался отрицательным. Паттерсон уехал в Англию в конце 1919 года и подал протест непосредственно Ллойд Джорджу.

Несмотря на свое возмущение, он призывал премьер-министра рассмотреть вопрос прагматично, подчеркивая, что вряд ли "разумно обижать могущественного союзника, — все арестованные были американцами, — выдавая такой дикий приговор солдатам, прибывшим из-за океана добровольцами оказать помощь в Великой войне"[602]. Солдат освободили вскоре после этого.

ПРОШЕНИЕ Жаботинского о свидании с Алленби было написано без ведома Паттерсона. Первым сигналом, полученным полковником о существовании прошения, стало официальное уведомление, что "главнокомандующий располагает своими собственными, соответственно выбранными, советниками по политическим вопросам и не готов дать аудиенцию лейтенанту 38-го батальона Королевских стрелков для обсуждения подобных вопросов".

Паттерсон был поражен и тотчас понял, что это стало очередным шагом манипуляторов в администрации, надеявшихся убедить "правительство метрополии, озадаченное тысячей осложнений", объявить Декларацию Бальфура невыполнимой. "Интриганам должно быть несколько, по меньшей мере, досадно, — пишет он, — что нашлись люди, открыто сражавшиеся с ними шаг за шагом, пядь за пядью за реализацию идеалов, воплощенных в знаменитой декларации". Затем он случайно увидел копию отчета Уаллея о Жаботинском. Он был потрясен.