"Генеральной ставке наверняка было известно, что обвинения, предъявленные Жаботинскому членом ставки, были полнейшей неправдой. Его знали в Англии как хорошего и доблестного офицера, исполнявшего свой долг, и более того, верно и хорошо, но казалось, они ожидали такого документа и проглотили его с готовностью, без всякого сношения со мной или, насколько мне известно, с кем-либо другим"[603].
Затем наступил заключительный акт этой "возмутительной и неанглийской кампании". 29 августа Паттерсона настиг срочный приказ из ставки отправить Жаботинского в Кантару для немедленной демобилизации. Он протестовал в письменном виде, утверждая, что нуждается в обязанностях, которые выполнял Жаботинский, но единственным ответом стало безапелляционное предписание: "Непосредственный приказ направлен лейтенанту Жаботинскому отправиться в демобилизационный лагерь Кантара немедленно. Если это еще не выполнено, ему надлежит отбыть в Кантару железнодорожным путем сегодня же. Неподчинение этому приказу приведет к дисциплинарным мерам. Об отбытии доложить".
"В результате этого поистине прусского маневра, — продолжает Паттерсон, — Жаботинскому пришлось отбыть в Кантару, где его молниеносно демобилизовали"[604].
Жаботинский тоже был ошеломлен; но он писал Нине Берлин, что несмотря на то что его демобилизация произошла "в оскорбительных условиях, была практически изгнанием", он "не был рассержен, просто устал от всего" и "печален". Но и это он принял без боя. Снова он отправил длинный и подробный протест в Армейский совет и просил, чтобы его представили королю, на что он имел право.
Во-первых, он подчеркивал, что ставка нарушила армейский устав, касающийся демобилизации офицеров, и вызвала исключительное личное затруднение для него и его семьи. И добавил: "Неохотно и с глубоким сожалением я вынужден заявить, что считаю эти действия неблагодарностью. Такого от британских властей я не заслуживал. С первого дня войны я трудился и вел борьбу за британские интересы. Я не английский подданный и не иммигрант. Я никогда до войны не бывал в Королевстве или в Британском доминионе. Я прибыл в Англию в 1915 году будучи русским журналистом, корреспондентом старейшей либеральной газеты России, "Русские ведомости". Как корреспондент я сделал все от меня зависящее, чтобы объяснить русскому читателю цели Великобритании и преодолеть антибританскую пропаганду. В то же время среди еврейства России и нейтральных стран я инициировал просоюзническую и пробританскую пропаганду; многие евреи в тот период были против союзничества Англии с Россией.
Осенью 1915 года я организовал идишский двухнедельник ("Ди Трибюн") в Копенгагене, занявший решительную антигерманскую позицию. Статьи из него регулярно цитировались в американской еврейской прессе и даже проникали в Германию и Австрию. И здесь я вправе утверждать, что был одним из немногих, возможно, одним из двух, считая первым доктора Вейцмана, кто был ответствен за формирование пробританских настроений всего еврейства сегодня. Могу добавить, что провел эту работу без вознаграждения, всецело на средства от моих друзей-сионистов, без какой-либо поддержки из британских источников"[605].
В то время ему не было известно об отчете Уаллея. Если бы это было не так, он раскрыл бы эту интригу и потребовал пересмотра дела. Королевский устав категорически требовал, чтобы офицерам сообщалось о каждом негативном отчете, затрагивающем их репутацию. Невыполнением устава и объясняется, почему ни письмо Жаботинского к Алленби, ни отчет Уаллея не были отправлены в Лондон. Из Армейского совета ответа на апелляцию Жаботинского не последовало. Тем не менее копия была выслана в Иностранный отдел с сопроводительным письмом к Бальфуру. Из внутренних документов Иностранного отдела (ставших доступными исследователям спустя 50 лет) очевидно, что Бальфур письма не видел. Несмотря на титул иностранного секретаря, он провел большую часть года на мирной конференции в Париже и с 1 июля замещал Ллойд Джорджа, возглавив британскую делегацию. Лорд Керзон, ставший его заместителем, и старшие чины Иностранного отдела письмо прочли и запросили Военный отдел об их намерениях. Ответ из армейского совета не зарегистрирован. Керзон, тем не менее, написал Жаботинскому: "Поскольку дело касается, по-видимому, военной дисциплины, что не входит в компетенцию настоящего отдела, ваше письмо передано в военный отдел с просьбой о расследовании дела".
Из заметок на полях Иностранного отдела ясно, что они и в самом деле могли не понять, что в Палестине Генеральная ставка нарушила устав. Если бы им предоставили отчет Уаллея, они, несомненно, затребовали бы конкретные основания для увольнения. Прочтя сопроводительное письмо Жаботинского к Бальфуру, они, конечно, отметили бы, что он прямо обвиняет военные власти в том, что предпринятые против него шаги были местью за его обвинение советников Алленби в развязывании "оргии антисемитизма в Палестине". Но в данных обстоятельствах они могли, хоть и с неохотой, спрятаться за спиной военной администрации, полагая, что формально главнокомандующий правил не нарушал. Как заметил один из них, О. А. Скотт, "с лейтенантом Жаботинским несомненно дурно обошлись, но он навлек это на свою голову самонадеянностью. Военный отдел перестал бы функционировать, если бы каждый офицер диктовал своему начальству, когда и как его могут демобилизовать"[606].
Так постыдно, паутиной обмана военные власти Его Величества положили конец уникальной главе, вписанной Жаботинским в историю.
Спустя несколько недель Жаботинскому пришло дружеское письмо от Леопольда Эмери, служившего в тот период в отделе по колониям: "Мне было поистине печально узнать от вас, что военная администрация в Палестине демобилизовала вас так безотлагательно и бесцеремонно. Не думаю, что можно что-либо предпринять для вашей ремобилизации, но полагаю, что военный отдел по меньшей мере должен продемонстрировать благодарность в той или иной форме за ваши заслуги в создании еврейских частей. Я написал туда, призывая их к этому. Я полагаю, зная вашу преданности делу, что вы должны сконцентрировать все свои усилия на будущем"[607].
Предложение Эмери имело неожиданный результат — Жаботинский был представлен к британскому знаку отличия "Кавалер ордена Британской империи". Он сказал Паттерсону, что не желает его. Узнав об этом, Эмери писал Жаботинскому: "Я хорошо понимаю, что вы ранены бесчувственным обращением, исходившим, как я понимаю, от некоторых представителей военных властей, с которыми вы имели дело. Но в конечном счете я бы предпочел, чтобы вы рассматривали это как преходящее и несущественное огорчение, и не позволили бы скрыть от самого себя, что длящееся отношение британского правительства к вашей службе отражено в отличии, официально рекомендованном Военным отделом и утвержденном Его Королевским Величеством. Тот факт, что лично я, через генерала Макдоноу, который вполне симпатизировал и полностью оценил важность ваших усилий, сыграл небольшую роль в обеспечивании того, чтобы ваш отличный труд был отмечен, побуждает меня еще больше стремиться, чтобы вы не позволили существующему на сегодняшний день раздражению убедить вас отвергнуть награду, которая всегда в будущем будет служить удовлетворением"[608].
Паттерсона он просил его поддержать. Паттерсон, переносивший все вместе с Жаботинским, коротко написал наискосок письма от Эмери: "Мой дорогой Жаботинский, видите, что пишет Эмери. Поступите, как считаете лучше". Неохотно, но тронутый искренней дружбой Эмери, Жаботинский согласился награду принять. Как он признавался в письме Нине Берлин (к тому времени учившейся в Швейцарии), разочарованный, в депрессии, Жаботинский благоразумно не надеялся, что его протест принесет результаты.
