В этот момент Жаботинский предъявил два документа и просил Уотерс-Тэйлора подтвердить, что это были конфиденциальные телеграммы, отправленные администрацией в Генеральный штаб армии. В них содержалась официальная версия погрома.

Уотерс-Тэйлор был ошеломлен. Телеграммы могли быть отправлены, заявил он, только им самим или Больсом. Судьи заметно растерялись, но разрешили дилемму, отказавшись принять телеграммы в качестве доказательств и призвав Уотерс-Тэйлора не разглашать их содержания. Их содержание было предъявлено в тот же день в Лондоне кабинет-министром Бонаром Лоу обеспокоенной Палате представителей:

"Антиеврейские беспорядки были спровоцированы, по-видимому, при трансформации чисто религиозной процессии в носящую политический характер благодаря подстрекательским речам. Полицию стало необходимо подкрепить военной помощью. Полицейские, по-видимому, приняли сторону своих единоверцев и в конце концов были разоружены"[734].

Судьи, настойчиво отрицавшие существование этих телеграмм, теперь стали прилагать значительные усилия и время, оказывая давление на Жаботинского, чтобы тот рассказал, каким образом телеграммы попали в его распоряжение. Капитан Кермак заметил, что "человек, способный использовать как свидетельство в суде украденные документы, способен еще на очень многое".

Жаботинский хладнокровно заметил, что у суда нет доказательств, что документы выкрадены или что ему было известно, что они засекречены. По правде, сказал он, он получил их от господина Эльяша.

Наступила очередь Жаботинского произнести защитительную речь. Трудности это не представляло. В спешке, с которой его отдали под суд, администрация не успела сфабриковать даже фасад фальшивых доказательств, необходимых при подобных псевдорасследовательских конспирациях. Не было батареи лжесвидетелей, готовых показать, что слышали или видели, как Жаботинский готовил чудовищные преступления, занесенные с такой легкостью в предъявленные обвинения. Какой бы вред ни нанесли Жаботинскому показания Сторрса, они были обезврежены свидетельством и Хауза, и Уотерс-Тэйлора, не говоря уже о разрушительном эффекте телеграмм.

Жаботинский с легкостью опроверг все пункты обвинения. Одно из них, пятое, не фигурировало в процессе, и он продемонстрировал, что даже его текст оказался фальшивкой.

Как утверждалось в обвинении, пятый пункт статьи 58 относится конкретно к "динамиту или бомбам, или разрушительному оружию родственного свойства в какой бы то ни было форме, способному одновременно убивать или ранить большое число людей или разрушить и уничтожить здания, убежища, корабли, средства транспорта или общественные магистрали". Каждый, кому станет известно о "ношении или применении подобных разрушительных материалов, обязуется впредь сообщать об этом властям лично или опосредованно". Такая статья, немногословно подчеркнул Жаботинский, вряд ли относится к "трем ружьям и двум револьверам, обнаруженным в известном доме, недонесение о которых было введено обвинителями в состав преступления, предъявленного Жаботинскому. Таким образом, из всех предъявленных ему обвинений оставалось только одно — обвинение, что 4 апреля в распоряжении Жаботинского находился револьвер, который он сдал Сторрсу.

У обвинителя нашелся, однако, на все ответ. Он согласился с тем, что обвинения по третьему и четвертому пунктам, предъявленные Жаботинскому, не имеют доказательств, но доказательства, заявил он, не требуются ввиду того, что обвиняемый собирал оружие. Он заявил: "Оружие — три ружья и 2 револьвера — были доставлены в известный дом. В каком еще свидетельстве можно нуждаться?"

Теперь обвинитель отказался от идеи, что беспорядки в Иерусалиме были спровоцированы деятельностью Жаботинского (главный пункт обвинения), но "известие о том, что он вооружает евреев, может возбудить, например, арабов Беэр-Шевы и вызвать беспорядки там".

Что касается пятого пункта, он туманно заявил, что, хотя было найдено всего лишь три ружья и два револьвера, Жаботинский "мог также приобрести" динамит, бомбы и артиллерию.

И как заключительный штрих к своему действию он выразил сожаление, что ему выпал долг "быть обвинителем Жаботинского, с его позицией и репутацией, в преступлениях столь тяжелых".

Отчет Эльяша завершается следующим: "Суд осведомил подсудимого, что его доставят по месту заключения, но капитан Кермак внес коррективу и попросил подождать за дверью — чтобы не демонстрировать, что суд уже принял решение признать его виновным".

Его отвезли в тюрьму, продержали еще 5 дней. 9 апреля 1920 года он был перевезен в Центральную тюрьму в Русском подворье, Московию, и ему зачитали приговор. Он был признан виновным по пунктам 1, 3, 4 и осужден на 15 лет принудительных работ, с условием, что по отбытии срока его депортируют из Палестины.

ТЕМ же вечером по городу из уст в уста распространилась весть о приговоре, вынесенном Жаботинскому, Малке (также осужденному на 15 лет принудительных работ за владение ружьем и обвиненного в нанесении ранения нападавшему арабу) и девятнадцати остальным, осуждённым на три года каторжных работ.

На следующий день газета "Гаарец" вышла с одностраничным "экстренным приложением". После приговоров и имен заключенных говорилось: "Сегодня, во вторник, еврейская жизнь в Иерусалиме замерла с раннего утра, в городе и всех пригородах, в знак национального траура и протеста закрыты все лавки и склады, все без исключения учреждения, мастерские, все школы и иешивы. Ни одного еврейского разносчика нет на улице. Приостановлена торговля, а также все занятия; нет выпуска ивритских газет. Все это происходит без всякого принуждения. Иерусалимское еврейство переживает свое унижение, все, что выпало в эти дни вынести ему и еврейству всего мира; его объединяет осознание катастрофы и выбор метода изъявления протеста.

Это протест молчанием, без голоса, без шума. Каждый из нас уединился в своих стенах, переживая свое горе, подавляя свой гнев. Велика эта боль и неописуемо унижение".

В другой статье газета лаконично сообщала: "Вчера также вынесен приговор насильнику двух еврейских женщин, 21 года и 15 лет: пятнадцать лет принудительных работ. Из всех насильников судили только двоих". Еврейский общинный совет выступил с заявлением, что эти двое не были арестованы полицией. Их задержали работники "Хадассы" на третий день погрома.

Еженедельник "а-Поэль а-Цаир" емко выразил самую суть невыразимых чувств общины. Автор, переживший Кишиневский погром 1903 года, писал: "Жизнь в Иерусалиме невыносима для наделенных душой и чувством — это тяжелее, чем после погрома в Кишиневе. Там состоялся суд — и там под суд не отдали тех, кто пожелал защитить себя и своих жен и детей"[735].

Элияс Гильнер так описывает в своих мемуарах прибытие в тюрьму: "Нас зарегистрировали и перевели в большую, темную комнату. Нас остригли до кожи черепа; бороды, однако, оставили нетронутыми. Нас обмыли водой, всего лишь оставившей нас с ощущением, что мы грязнее, чем были. Затем нам выдали своего рода униформу, сочетание заношенных и залатанных рубах без пуговиц и штанов, когда-то бывших голубого или серого цвета.

Представить себе, сколько носились эти "одеяния" до нас, было невозможно. Нам также выдали грубые деревянные сандалии. И это было все — ни нательного белья, ни носков. Все наше личное имущество — полотенца, расчески, зубные щетки, мыло, носовые платки и даже туалетная бумага — было отобрано. Нас лишили и материала для чтения; в наших камерах не разрешалось даже Библии"[736].

Через какое-то время Жаботинского перевели в камеру девятнадцати. Можно к вам присоединиться, почтенные заключенные? — спросил он с улыбкой, когда за ним захлопнулась железная дверь. — Каков ваш приговор?