Если Вы упрекнете меня, что я затрудняю или грожу затруднить Вашу политику, то я должен с горечью ответить, что Вы ее сами затрудняете. Может быть, это вина не Ваша, а Ваших советников, но все равно. То, что Иностранный отдел привыкает к мысли, что сионисты все переварят, понижает ценность Ваших demarches. Я удивляюсь только, как Вы этого не понимаете. Простите за резкое письмо, но я не для того участвовал в организациях самообороны в юности, чтобы теперь сидеть и спокойно смотреть, как арабам вколачивают в голову идею, что от нас можно избавиться, если дать хорошего пинка"[524].

На этой же неделе во время заседания Сионистской комиссии Жаботинский подверг критике лондонское правительство за отсутствие инструктажа для военной администрации относительно необходимости разъяснить арабам, что намерено способствовать установлению еврейского национального очага.

Если бы они предприняли это, арабы стали бы вести себя иначе.

Он призывал делегацию, отправляющуюся на Сионистскую конференцию в Лондон, сообщить на конференции о растущем подстрекательстве арабских агитаторов и оказать давление на руководство, чтобы оно предприняло более энергичные шаги в адрес правительства в Лондоне. Он не добавил ни слова критики из частной переписки[525].

Когда Жаботинский писал письмо от 22 января, ему не было известно решение, принятое по его адресу Вейцманом в начале месяца: сместить с поста представителя Сионистской комиссии на переговорах с военными властями вместе с Эдером. Нигде в письмах Вейцмана не указаны причины этого шага. 6 января он написал Гарри Фриденвальду, одному из двух американских сионистов (с Робертом Шольдом), который должен был по дороге в Палестину присоединиться к комиссии, попросту информируя его, что хочет, чтобы Шольд заменил Жаботинского[526].

Однако за неделю до того за обедом с женой и Аронсоном он обсуждал доклад, доставленный в Лондон Бианчини, в котором тот нападал на подход Жаботинского. Вейцман знал от Эдера, что хотя Бианчини поддерживал его, Вейцмана, позицию в отношении англичан, он остался в одиночестве; в комиссии мнения разделялись между Бианчини и всеми остальными. Дело было в том, что Бианчини, командующий на итальянском фронте, должен был, по расчетам итальянского правительства, представлять итальянские интересы, и у него был приказ регулярно докладывать о развитии ситуации министерству иностранных дел в Риме. Очевидное влияние, оказанное на него британскими генералами, сделало его короткий вклад более значительным.

По прибытии, вооруженный итальянскими полномочиями, он сразу же установил личный контакт с военной администрацией, был несколько раз принят Алленби в ставке главнокомандующего и часто контактировал с Мани, Сторрсом и Клейтоном.

Его изначальное убеждение, что подходящим человеком для дел с британцами будет западноевропеец вроде него, было подкреплено оказанным ему сердечным приемом.

Ему, по сути вещей, было важно иметь возможность сообщать в Рим, что он установил хорошие, даже отличные отношения со знаменитым Алленби и с заносчивой офицерской кастой.

Властям не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что они могут позволить себе конфиденциально выражать свое недовольство прямолинейным Жаботинским, разговаривающим с ними как с равными и настойчиво критикующим их публично. Естественно, Бианчини сам стал недолюбливать человека, "вызывающего неприятности" и, как результат, портящего идиллию отношений его, Бианчини, с англичанами[527].

В автобиографии Вейцман разделывается с Бианчини одной осторожной фразой: "Он оказался очень преданным работником, тесно сотрудничая во всех аспектах нашей работы в Палестине, но быстро создавалось впечатление, что его преданность носила итальянский, а не палестинский характер"[528].

Однако в декабре 1918 г. докладная Бианчини совпадала с тенденцией самого Вейцмана. Он признался жене и Аронсону на совместном обеде, что намеревался "пожертвовать Жаботинским"[529].

Но он был не вполне откровенен, подразумевая, что это "жертвование" Жаботинским спровоцировано предпочтением, отданным докладу Бианчини перед предупреждением Жаботинского. Над ним довлело более значительное вмешательство. Его существование было захоронено в архивах британского Иностранного департамента, ставших доступными исследователям через пятьдесят лет.

Снять Жаботинского с его поста в Сионистской комиссии просил Вейцмана генерал Клейтон. В качестве причины он назвал "крайние взгляды"[530] Жаботинского. Совершенно ясно, что англичан уже достаточное время. беспокоило непреклонное разоблачение Жаботинским их политики и поведения. К тому же они понимали, что его точка зрения отражала чувства еврейского населения в целом. Они видели угрозу в возможности широкого распространения такой позиции — тем более что ее подкреплял официальный статус Жаботинского.

Клейтон почувствовал в Жаботинском опасность для антисионистских устремлений администрации задолго до того, как получил возможность обвинить его в "крайних взглядах". Когда Жаботинский пребывал еще на фронте с полком, Вейцман написал Клейтону, что по его предполагаемом отбытии в Англию он намеревался передать Жаботинскому обязанности поддерживающего контакт со штаб-квартирой. Клейтон вежливо ответил: "Я склонен думать, что Жаботинскому лучше было бы оставаться со своим полком. Он настолько представляет Еврейский полк, что, думается, было бы ошибкой пока что его отставить"[531].

ЗАЯВЛЕНИЕ Жаботинского, что он может "все оставить", не было одномоментным импульсом. Это заявление проистекало, во-первых, из нелюбви к общественной деятельности. Общественную деятельность он считал обязательством перед своим народом, обязательством столь важным, что Жаботинский, в конечном счете, пожертвовал прекрасным положением и блестящими перспективами на русском литературном небосклоне, не говоря уже о счастье и ощущении благополучия, которые давало ему писательство. То, чем он занимался, пожертвовав всем и вдобавок терпя невыносимую враждебность, преодолевая трудности, диктовалось чувством долга.

Властные творческие порывы и идеи, их питавшие, не оставляли его. Кое-что нашло впоследствии воплощение, но большинство по необходимости подавлялось. Он, видимо, поставил себе условие, руководившее всей общественной деятельностью: не тратить время на пустые фантазии и не участвовать в мероприятиях, противоречащих его принципам.

Теперь, по завершении полковых сражений, его личная ценность заметно уменьшилась. Политическая задача, отведенная ему и Дэвиду Эдеру Вейцманом, сводилась в основном к жалобам на неприглядные дискриминационные акты и саботаж Декларации Бальфура военной администрацией. Эти жалобы приобрели безнадежно неэффективный характер, поскольку пребывание Вейцмана в Лондоне, где ему представлялась возможность говорить лицом к лицу с британским правительством, никак не повлияло на бездействие Лондона в данном вопросе. Офицеры администрации считали себя вправе игнорировать комиссию.

Убедившись, что генерал Клейтон обладал достаточной властью для подавления попыток комиссии урегулировать ее статус и даже мог воспрепятствовать визиту Вейцмана в Палестину, и продолжая при этом получать от Вейцмана поток дружественных писем, военные чиновники автоматически привычно пренебрегали жалобами и доводами.

Проявление же на этой стадии Жаботинским инициативы по обнародованию в Англии правды о происходящем в Палестине означало бы критику Вейцмана и продемонстрировало бы раскол в решающие дни перед мирной конференцией. Таким образом, руки Жаботинского были связаны.