Тем не менее в тот первый год в Санкт-Петербурге он завоевал литературный успех стихотворением "Бедная Шарлотта", написанным в 1902 году. Оно представляло новую интерпретацию истории Шарлотты Кордэ, убившей во время Французской революции Марата. Поскольку стихотворение симпатизировало Шарлотте, был шанс проскочить цензуру, правда — небольшой. Но в 1904 году находчивый Зальцман выпустил его отдельной брошюрой.

Так случилось, что Максим Горький увидел рукопись, когда она готовилась к печати. Он оказался под таким впечатлением, что закупил весь тираж для распространения возглавляемым им издательством "Знание". Благодаря уловке, придуманной Шломо Гепштейном, цензуру провели, и она наложила руку только на часть тиража. Остальное удалось распродать.

Это случилось накануне революции 1905 года[82].

Горький познакомился с Жаботинским и его работами много раньше. Они случайно встретились в Италии в 1900 году — и сразу друг другу понравились. Спустя четыре года Горький прочел в переводе Жаботинского стихотворение Бялика "Сказание о погроме", посвященного событиям в Кишиневе, и был так глубоко тронут, что почувствовал необходимость выразить свои чувства при личной встрече с Жаботинским.

Спустя семь лет его вновь потрясла поэзия Бялика в переводах Жаботинского. "Какой чудесный поэт, — писал он. — Какое редкое сочетание силы, грусти и устремления к переменам".

Восхищение Горького оказалось полезным, когда в 1921 году Жаботинский обратился к нему из Лондона с просьбой использовать влияние на большевистские власти, чтобы Бялику было разрешено выехать из России: "он больше не может творить в России, — писал Жаботинский. — В Палестине, где иврит — не только язык, но и сила, сплачивающая две половины народа — сефардов и ашкеназийцев, — в Бялике остро нуждаются…" Бялика вскоре после этого выпустили.

Это письмо было в числе восьми, обнаруженных совершенно случайно в 1989 году профессором Еврейского университета Михаилом Агурским, проводившим исследовательскую работу в институте Горького в Ленинграде. Письма охватывают период в 24 года — до 1927 года. Последнее из них свидетельствует, что взаимоотношения их были близкими.

Жаботинский потерял свой юридический диплом и обратился к Горькому с просьбой получить копию у советских властей, которые иначе, как было ясно Жаботинскому, пальцем о палец не ударят. Горький выполнил просьбу[83].

В ГОДЫ странствий имело место взаимовлияние: воздействие Жаботинского на еврейскую общину и судьбы русского сионистского движения было вполне соразмерно обратному воздействию. В автобиографии он пишет, что не помнит "географических деталей скитаний" между 1904 и 1908 годом. В то же время он описывает эффект, произведенный на него Вильно, культурной столицей поколений, справедливо называемой Литовским Иерусалимом: "В Вильно раскрылся мне новый еврейский мир, мир, о существовании которого я знал только из встреч с "экстернами", когда вернулся из Италии в Одессу для сдачи экзаменов, да еще из кратковременного соприкосновения с обитателями тюрьмы. Литва — особый университет для такого человека, как я, который прежде не дышал воздухом традиционной еврейской культуры и даже не думал, что есть такой воздух где-либо на свете. Уже минул век Литовского Иерусалима в прежнем понимании, но и то, что осталось от него, слепило своим светом и пьянило меня. Я увидел суверенную еврейскую вселенную, которая движется в согласии со своим собственным внутренним законом, словно связи ее с Россией только государственные, но никак не нравственные. "Биржа" дюжины ее собственных партий находилась на углу каждой улицы; идиш оказался громадной силой, приводящей в движение мысль и культуру, а не "жаргоном", как в Одессе и Петербурге; древнееврейский язык становился живым языком в присутствии дочери Исаака Гольденберга; стихи Бялика, Черниховского, Кагана и Шнеура одушевляли еврейскую молодежь"[84].

Во время "скитаний" Жаботинский близко познакомился и завязал дружеские отношения с некоторыми из ведущих сионистов. В их кругу в ходе многомесячной напряженной дискуссии сформировалась идея, отцом которой был Абрам Идельсон: помимо борьбы за гражданские права каждого еврея, должна вестись кампания за национальные права еврейской общины — как и всех остальных меньшинств России. Эта формулировка содержала очевидный парадокс.

В конце концов, как поспешили отметить антисионисты, если конечная цель — восстановление национального очага в Палестине, кому нужно обоснование национальных прав в диаспоре? Достаточно бороться и обеспечить гражданские права каждого индивидуума! Более того, если диаспора не представляет ценности в национальной жизни, чем можно оправдать ее укрепление?

Сионисты же утверждали, что предлагаемая ими признанная национальная единица в России должна будет служить подготовительной ступенью для воплощения сионизма. Она обеспечит должную организацию на момент, когда переезд в Палестину станет возможным. Таким образом, борьба за права национальной еврейской общины России была всего лишь временным и условным отклонением от принципа полного отторжения от диаспоры, общего для всех сионистов. Действительно, как впоследствии подчеркивал Жаботинский, в диаспоре хватало ценностей, которые евреи могли с пользой заимствовать, — и которые были бы особенно полезны в собственном государстве[85].

Исторические условия для этой идеи можно теперь оценить в более верной перспективе, поскольку мы в состоянии видеть дальше, чем ее защитники. Сионистской организации было тогда от роду десять лет. Она с трудом оправилась от жестокого опыта, поставившего под угрозу ее существование как серьезного политического движения. Поражение дипломатических усилий Герцля, его смерть привели не только к тяжелым психологическим последствиям, но и к образованию настоящего вакуума в сионистской программе. Политического решения вопроса не предвиделось. Отсутствовала даже ближайшая цель, которую могло бы избрать движение.

Необходимость такой цели прекрасно чувствовали и Идельсон, и другие еврейские мыслители. В противном случае вся работа организации свелась бы исключительно к пропаганде практической деятельности в Палестине.

Предложение строить еврейскую национальную структуру на русской почве было, по существу, психологической параллелью интерпретации Нордау вопроса об Уганде как временном "пристанище на ночь": поскольку политический путь в Палестину на данный момент закрыт, российские сионисты решили создать временное политическое формирование, превратив его в еврейскую национальную структуру.

Конференция в Гельсингфорсе (сегодняшний Хельсинки) при общем энтузиазме провела резолюцию, призывающую к национальным правам не только для евреев, но и для всех остальных меньшинств России. Окончательная форма резолюции была выработана Жаботинским.

Жаботинский защищал Гельсингфорсскую программу до конца своей жизни и даже описывал ее как кульминационный момент его "сионистской юности". И все же в 1934 году он признавался, что остался одним из немногих, кто по-прежнему в нее верит.

Идея, легшая в основу Гельсингфорсской конференции, была безусловно блистательной — в исторической перспективе. Но в условиях царской России говорить о ее реализации вряд ли стоило. Оптимизм осенних дней 1906 года, по воспоминаниям Жаботинского и других, следует отнести к охватившему страну революционному пылу. И хотя Жаботинского и его единомышленников не обманули уверения либералов и социалистов, будто революция положит конец антисемитизму, они позволили себя убедить в том, что новый режим освободит еврейскую общину.