В Лондоне и других местах, где он встречался с сионистами, было "не о чем говорить. Мир был погружен в события, абсолютно не связанные с сионистским видением: еврейский фактор не имел значения".

Как писал тогда Вейцман, евреи как народ "были разделены, рассеяны на мелкие составные (атомизированы) и неорганизованы"[191].

Действительно, сформировалось полное единодушие мнений: максимум возможного — как настаивали официально российские сионисты — организовать "необходимые приготовления и обеспечить, чтобы на мирной конференции голос сионистов был услышан"[192]. Из Манчестера Вейцман писал в том же духе друзьям и коллегам по сионизму.

Он, тем не менее, добавлял, что только победа союзников может осуществить надежды евреев. В этом случае Палестина окажется в сфере влияния Великобритании; Великобритания одна была в состоянии понять сионистов. "К несчастью, — писал он Шмариягу Левину[193], - сейчас прислушиваются только к ружьям".

К концу октября Жаботинский отправился из Парижа в Бордо. Там дождливым утром он узнал из плаката на стене, что Турция вступила в войну.

"В одну ночь, — пишет он в своей автобиографии, — я изменил свое мнение и позицию полностью от А до Я… Я подавил в сердце все доводы и жалобы против Русского правительства, похоронил все расчеты, касающиеся равноправия…

Я отмел все, кроме насущного факта: наша судьба зависит от освобождения Палестины от турецкого правления, и в этом освобождении мы должны участвовать как еврейская военная единица"[194].

В "СЛОВЕ о полку"[195] Жаботинский замечательно анализирует логику предыдущего взволнованного предложения.

После тщательного изучения турецкой системы правления он был абсолютно убежден в том, что надежда на еврейское возрождение в Палестине не осуществима, пока там правят оттоманцы.

Он пришел к твердому убеждению: "Что будет с евреями России, Польши, Галиции — все это очень важно, но в размахе исторической перспективы все это — вещь временная по сравнению с тем переворотом еврейского бытия, какой принесет нам расчленение Турции"[196].

Но что, если Турция победит? Этот критический вопрос волновал многих сионистов. Жаботинский дал на него ответ сокрушительной точности.

"В том, что Турция, раз она только вмешалась в войну, будет разбита и разрезана в клочья, у меня сомнений не было: опять-таки не понимаю, как могли вообще у кого бы то ни было зародиться на эту тему сомнения. Тут дело шло не о гаданиях, а просто о холодной арифметике, числовой и житейской. Рад случаю сказать это здесь, так как меня в те годы обвиняли в игре на гадательную ставку. В Турции я прожил долгое время газетным корреспондентом. Я держусь очень высокого мнения о газетном ремесле: добросовестный корреспондент знает о стране, откуда пишет, гораздо больше любого посла; по моим наблюдениям — нередко и больше любого местного профессора. Но в данном случае несложная правда о Турции была известна не только профессорам, но даже послам. Конечно, того, что Германия будет разбита до сдачи на милость, не мог в то время предвидеть и журналист. Но что по всем счетам этой войны платить будет главным образом Турция — в этом у меня и сомнений не было и быть не могло. Камень и железо могут выдержать пожар — деревянная постройка должна сгореть, и не спасет ее никакое чудо"[197].

Но возникал другой вопрос: если расчленение Турции оказывалось столь вероятным, не достаточно ли было придерживаться курса, предложенного Вейцманом, и готовиться к мирной конференции, а там объявить права еврейского народа на свою родину и на "независимую национальную жизнь как конструктивный общественный и моральный участник событий на международной арене?"[198].

Частичный ответ на это содержится в собственных словах Вейцмана, которые он неутомимо повторяет в письмах: "Неприятность в том, что сейчас голос есть только у ружей". Именно здесь мысль Жаботинского рывком опередила формулировку Вейцмана и соотнесла роль и судьбу еврейского народа с войной: недостаточно будет прийти на мирную конференцию просителем, с моральными аргументами и доводами о еврейской культурной исключительности. Для рассмотрения еврейских исторических притязаний необходимо физическое участие еврейских "ружей", военное подразделение, составленное из бойцов-евреев, и, более того, сражающееся с особой и объявленной целью обеспечения национального будущего на еврейской родине.

"В какой точно момент зародилась у меня мысль о еврейском боевом контингенте — там ли, в Бордо, перед афишей, или позже, — я теперь не помню. Думаю, однако, что вообще никакого такого момента не было. Где тот человек, какой угодно веры, который может по совести ткнуть пальцем в определенную дату и сказать: тут уверовал? Каждый рождается уже с микробом своей секты где-то в мозгу, хотя бы этот микроб и не обнаружился до старости, или никогда. Полагаю, что мне вообще всегда было ясно, так сказать, отроду ясно: если приключится когда-нибудь война между Англией и Турцией, хорошо было бы евреям оставить свой корпус и принять участие в завоевании Палестины, — хотя до того дня в Бордо я об этом отчетливо никогда не думал. Дело в том, что эта мысль — очень нормальная мысль, которая пришла бы в голову при таких обстоятельствах любому нормальному человеку; а я притязаю на чин вполне нормального человека. У нас в еврейском быту чин этот иногда переводится на разговорный язык при помощи речения "гойишер коп"; если это верно — тем хуже для нас"[199].

Ему предстояло убедиться, что среди предводителей еврейского народа поистине немногие были благословлены "гойскими мозгами".

Формальное заявление союзников о войне с Турцией вышло только 5 ноября 1914 года. Жаботинский тотчас же телеграфировал своему редактору с предложением поехать в мусульманские страны Северной Африки для изучения их отношения к объявленной турецким султаном "священной войне". Редактор прислал телеграмму: "Отправляйся". В Марокко, Алжире и Тунисе он расследовал, есть ли опасность мусульманского восстания. Самым надежным источником информации были местные сефардские евреи-бизнесмены, юристы, журналисты.

Все они дали один и тот же ответ: на призыв султана отклика не последует. Ни при одном из поражений Турции за предшествующее столетие, при потере, одного за другим, владений в Европе, ни один мусульманский народ пальцем не пошевелил ей в помощь. Это немцы, утверждали они, уговорили турок попытаться еще раз.

Результат будет тем же: никаким.

Репортажи Жаботинского в "Русских ведомостях" читались по всей России. "Каждый из них, — вспоминает Шехтман, — был литературным и публицистическим событием"[200].

"Его статьи, несомненно, рассеяли подозрения и страхи, гнездившиеся на довольно непросвещенном Западе, перед массированной мусульманской атакой на войска союзников"[201].

Перед отъездом из Европы в Африку Жаботинский начал воплощать в жизнь идею еврейского боевого подразделения. Уже 5 ноября в Мадриде он описал свой замысел Максу Нордау, которого, из-за его австро-венгерского подданства, выслали из Франции. Нордау, один из видных европейских философов конца девятнадцатого века, присоединился к Теодору Герцлю с самого начала, с момента появления Герцля. Он был правой рукой Герцля, а после его смерти считался вождем "политического" герцлевского крыла Сионистской организации. Это он, отказавшись от руководства движением, выдвинул на эту роль Вольфсона.