Дипломатическое вмешательство Аронсона было не последним вкладом Жаботинского в волонтерское движение. Когда начался набор, он находился на фронте, со своей частью в горах Самарии, но был приглашен выступить на митингах в Иерусалиме, где, по убеждению Паттерсона, результаты набора оказались неудовлетворительными. Эффект выступлений Жаботинского передан в воспоминаниях одного из присутствовавших, Д.Л. Неймана:

"Присутствовавшие очарованы чистейшим ивритом, вдумчивым стилем и бодрящими словами. Значение "странной идеи" вырисовывается все яснее. Из ясности вырастает понимание, из понимания — разгорается возбуждение, из возбуждения страсть — так Иерусалим впервые познакомился с Жаботинским"[456]. Он же пишет о своих выступлениях как излишних, его впечатляет "незабываемый феномен" духа, с которым он сталкивается.

"Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия "осрамила", т. е. забраковала, их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: "Стыдно глаза на улицу показать". Больной еврей, по виду родной брат Мафусаила, пришел протестовать, что ему не дали одурачить доктора: он сказал, что ему 40 лет, — "но врач оказался антисемитом". С аналогичными жалобами приходили мальчики явно пятнадцатилетние. Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, — но они все помнили битву под Газой и знали, на что идут. А мне говорили, что иерусалимская картина еще была ничто в сравнении с тем "коллективным помешательством", которое охватило в те дни Яффу и колонии, особенно рабочую молодежь"[457].

И полковник Паттерсон, и майор Радклиф Соломон, офицер-медик тридцать девятого полка, отметили этот феномен по прибытии добровольцев в Египет на учения — молодежи, начислившей себе где три, где четыре года, и стариков, убавивших двадцать.

По прибытии в Иерусалим Жаботинский был приглашен майором Джеймсом Ротшильдом, назначенным Паттерсоном главой кампании по набору, обратиться к добровольцам в Яффе перед его возвращением на фронт. Здесь он встретился с новыми друзьями, верхушкой волонтерского движения, и со старыми — из Англии, "проведшими с нами самые горькие дни одиночества и разочарований: инженером Аршавским с нашивками капрала, Гарри Фирстом в одежде рядового; и, наконец, самыми "старыми" из всех, товарищами моими по Габбари и Трумпельдора по Галлиполи: сержантом Ниселем Розенбергом, волжскими герами, грузинскими "швили". Все они собрались во дворе женской школы. Вокруг была вся Яффа с Тель-Авивом, стар и млад, все разодетые в свои убогие праздничные наряды, девушки с цветами в волосах, многие с флажками; офицеры английские, офицеры итальянские из отряда, стоявшего в Тель-Авиве, и зрители-арабы, очевидно в таком же хорошем настроении, как и мы"[458].

Он дал волонтерам совет, который посчитал далеко не излишним:

" — Друзья, учить вас храбрости незачем. Но не это главное. В жизни солдата страшнее всего не опасность, а две другие стороны армейской жизни: скука и грубость. С опасностью встречаешься раз в месяц; но в промежутке между двумя атаками нужно несколько недель просидеть в траншеях или в тылу, проделывая нудные, надоевшие поденные работы, в которых нет ни соли, ни перцу, и при этом сержант, хотя бы из вашей собственной среды, будет еще обзывать вас bloody fools или эквивалентом этого титула по-еврейски. Научитесь и это выносить. Лучший солдат не тот, кто лучше стреляет — лучший тот, кто больше в силах вынести. Более того, когда английский унтер ругается, не считайте его хамом. Англичане сегодня наши партнеры в войне, в деле, которое они называют "игра". Для нас это не игра, у нас философия жизни другая, но и в их философии есть своя красота. В игре человек всегда и честнее, и терпеливее, чем в жизни. Купец может обсчитать покупателя и глазом не моргнет — но за картами он счел бы позором передернуть, ибо если не в жизни, то хоть в игре хочется человеку прожить час без страха и упрека. Помните, в детстве мы играли "на щелчок по носу": кто проиграл, принимал покорно свой щелчок — попробовал бы тот же мальчик щелкнуть вас по носу в действительной жизни! Так смотрит на жизнь англичанин: все в ней игра, а война в особенности. Капрал ругается? Да ведь это просто щелчок по носу, это в правилах игры, сердиться не полагается. Грязно в траншее? Это просто плохая карта попалась в игре, потерпи до следующей раздачи. Пуля, граната, рана и смерть — все это части игры. Вообще я в их философию мало верю, но для войны она хороша. Играйте по правилам, не считая ни щелчков, ни битых карт!"[459].

Так Жаботинский, оказавшийся в ситуации выбора темы для обращения к группе, верной сионизму, не стал растрачивать этот случай на рассуждения о сионизме. В тот момент самым патриотичным из них и интеллектуально самым избранным требовалось некое здравое напутствие, основанное на его собственном опыте, о повседневных и обманчиво мелких проблемах выживания и армейских условий.

И действительно, во всех его контактах с руководством волонтеров для него было естественным принимать их патриотизм, их преданность земле и этике труда как данность. Он видел в них коллег, работающих вместе с ним на преодолении немедленных препятствий, задерживающих или осложняющих воплощение их общих чаяний. Это, видимо, не оценили некоторые предводители рабочего движения, впервые оказавшиеся в военной форме. Они были в стране элитой. Они остро осознавали свое особое положение и ждали, что Жаботинский выразит им за это свою признательность. Рахель Янаит утверждала, что Жаботинскому было все равно, кто войдет в состав полка, лишь бы состоялся набор. "Мы же, с нашей стороны, искали идеалистов, и палестинские волонтеры были сливками движения". Берл Кацнельсон даже выразил мнение, что Жаботинский предпочитает палестинцам лондонских рекрутов.

Обвинения эти появились значительно позднее, когда Кацнельсон, Янаит и другие фигуры в рабочем движении превратились в ярых оппонентов политических идей Жаботинского[460]. То же самое отражено в наследии Голомба двадцать два года спустя после смерти Жаботинского. Он обвинил Жаботинского в "отсутствии сопереживания с волонтерами"[461].

В контексте событий и проблем 1918 года эти мнения весьма наивны. Никто не ценил добровольцев больше, чем Жаботинский, или был более щедр на похвалы.

Его письма к жене полны выражения восхищения ими, и он часто говорил, что надеется перевестись в их полк. В письме к Вейцману вскоре после первой встречи с волонтерами раскрываются его чувства: "Еврейские части желательно держать вместе. Из-за разного уровня военной подготовки может быть поднят вопрос об отправке тридцать восьмого батальона на фронт раньше, чем они встретятся с палестинскими и американскими подразделениями. Но как раз эти подразделения, состоящие исключительно из добровольцев, полны энтузиазма и идеализма, как это бывает исключительно редко. Это может оказать хорошее влияние на наш английский набор, состоящий в основном из призывников.

Я думаю, вы вполне оцениваете важность такого контакта. И если для этого требуется задержка в отправке нашего старейшего полка, дело того стоит, даже и с военной точки зрения"[462].

ТРИДЦАТЬ восьмой батальон закончил учения и был отправлен из Египта в Палестину 5 июня, но прежде довелось пережить то, что Паттерсон описал как "смертельный удар по самому нашему существованию", нанесенный Генеральным штабом. Чиновники штаба выступили с предложением расформировать батальон и дать разрешение его солдатам присоединиться к рабочим частям. "Несомненно, хитроумный шаг, — пишет Паттерсон, — избавиться от еврейской проблемы, а заодно навлечь на них всемирное презрение".