— Что это такое?

— Еврейские волонтеры. Генерал Клейтон передал мне для них приветствие.

— Странные люди, — сказал он, — рвутся в армию — здорово живешь, когда их никто не тащит. И еще на четвертый год войны, когда всем нам она давно надоела. Сколько их? Целый час они тут маршировали мимо моей палатки. Тысячи две, или больше?

— Ммм, — ответил я "осторожно", — не успел сосчитать; но много.

— Приличные молодые люди, — сказал он, — и маршируют в ногу. Придется послать доклад.

Так и "дошли" они до ставки, хотя только на бумаге"[450].

С типичной скромностью Жаботинский не упоминает, что это было его собственное обращение к ним, зажегшее, по воспоминаниям присутствовавших, слушателей на призыв идти к штаб-квартире, от чего он их и отговорил; в письме к жене он довольствуется несколькими легкомысленными замечаниями. "Митинг волонтеров, — пишет он, — очень удался. Тем более что в движении участвует 150 девушек, добивающихся вспомогательных должностей, — и среди них много хорошеньких. Мучительно выдерживать роль дяди в этом положении. Наши солдаты обыкновенно пишут своим женам: "Дражайшая Бэсси, девушки, наши солдаты, здесь очень красивы, но мне-то они к чему?"[451].

Его непосредственный вклад в волонтерское движение в эти напряженные недели был гораздо больше, чем просто подбадривать добровольцев. Несомненно он привил им философию, поддерживающую его в его собственных испытаниях: не расхолаживаться от неудачи.

"Он нес с собой, — пишет Элиягу Голомб, — опыт еврейского военного начинания, также столкнувшегося сначала с предательством и отказами, он требовал упрямой настойчивости, не поддающейся напору препятствий и разочарований. Его твердость и вера помогали добровольцам сохранять боевой дух и не отчаиваться в долгие месяцы британского неприятия и еврейских сомнений. Жаботинскому удалось поднять настроение у всей добровольческой общины".

Это он навел мосты между волонтерским движением и его многочисленными оппонентами. "Его контакты с ведущими представителями общины, — продолжает Голомб, — и особенно отголоски его политических публичных выступлений привели к перемене в официальном отношении к волонтерскому движению Его приезд и прибытие Сионистской комиссии убедили публику, что судьба сионизма зависит от победы союзников. Движение начало приобретать уважение среди "трезвой" части общины. А-Поэль а-Цаир даже восстановила членство тех, кого ранее исключила из своих рядов.

Оппозиция не иссякла, но теперь не находила выражения в очернении движения и "не один колеблющийся или оппонент присоединился к движению, услышав выступление Жаботинского"[452].

Надо отметить, что эта запись сделана после смерти Жаботинского, двадцать два года спустя, человеком, бывшим при жизни Жаботинского одним из самых ярых его оппонентов.

Когда Вейцман, встреченный исключительно тепло Алленби и его людьми, нашел невозможным смягчить их сопротивление идее легиона, ему и Жаботинскому стало ясно, что спасти от паралича волонтерское движение может только один человек — Аарон Аронсон.

К Аронсону английское командование прислушивалось. Он внес замечательный вклад в британскую победу в Южной Палестине. Не только бесценная информация, предоставленная англичанам НИЛИ из турецкого тыла, но и влияние его личных познаний и мудрости, проявленные в работе со ставкой Алленби в Египте во время приготовления наступления, и затем помощь его Алленби в разрешении проблемы Газы создали ему огромный престиж в британских правящих кругах. В полной мере и его достижения и героизм, и долг перед ним Британии получили известность только спустя много лет после безвременной смерти Аронсона в 1919 году.

Для предводителя добровольцев и для большинства общины его имя

весной 1918 года было ругательным. Аронсон отождествлялся с НИЛИ, а НИЛИ не признавалась официальной общиной с самого зарождения три года назад. Ее не любили, потому что она могла в случае разоблачения навлечь гнев турок на головы всей общины — гнев в дополнение ко всему тому, что община уже на себе испытывала.

Многих отталкивала и идея, что евреи служат "шпионами", это считалось презираемым занятием. Они не были готовы к тому, что для еврейского будущего поражение Турции было необходимо или что ее поражение было вполне вероятно, и уж конечно, обедневшая еврейская община может что-либо сделать для приближения ее поражение.

НИЛИ для них была бесплодной, опасной и аморальной авантюрой. Более того, еще не прошло и полугода с момента раскрытия НИЛИ и периода пыток и террора, за этим последовавших.

Раскрытие уникальной популярности Аронсона, его близкие отношения с британским военным командованием вызвали удивление и недоумение общинных деятелей и особенно активистов рабочего движения. Это не повлияло на превалирующее предубеждение и силу неприятия Аронсона и всех его усилий.

Жаботинский взялся за преодоление этого всепоглощающего неприятия. С бесконечным тактом и терпением он старался убедить руководство волонтеров обратиться к Аронсону за содействием перед британским командованием. Аронсон, осознававший свое потенциальное влияние, но все еще оплакивавший свою ставшую жертвой сестру, страдания своего отца и своих соратников, павших от руки турецких властей, дал Жаботинскому понять, что готов постараться, но только если лидеры волонтеров обратятся непосредственно к нему.

После длительных переговоров Жаботинскому удалось убедить и Голомба, и Госа, и Свердлова, что в Аронсоне единственная надежда и что интересы нации требуют пренебречь всеми остальными соображениями. Их коллега Смилянский так и не изменил своей позиции, возражая против, по его мнению, "сотрудничества с дьяволом". Аронсон кратко замечает в дневнике: "Голомб и Гос из комитета по легиону пришли узнать, когда я могу встретиться с их комитетом в полном составе. Они, по-видимому, под влиянием Жабо решили сделать первый шаг"[453].

Встреча состоялась на следующее утро; Аронсон не стал терять времени, выполняя свою миссию. В тот же день он объяснил полковнику из штаб-квартиры Уиндаму Дидсу политическое и пропагандистское значение мобилизации палестинских евреев; Дидс представил меморандум Алленби.

Спустя три недели Алленби сообщил о перемене своей позиции в Лондон — и призывная кампания началась.

Официальная поддержка волонтерского движения вызвала немедленный прилив энтузиазма, равного которому, как писал Жаботинский и признавали противники, "Палестина не знала ни до того, ни после".

Самого его наполнило ощущение чуда. Он писал об этом: "Жителю многолюдных городов трудно будет понять, как воспринял это крохотный народ еврейской Палестины. Всего их было тысяч пятьдесят. Когда вдруг

повеет великий дух над малой общиной, получаются иногда последствия, недалекие от чуда; в этом, может быть, разгадка тайны Афин и того непостижимого столетия, которое породило и Перикла, и Сократа, и Софокла — в городишке с тридцатью тысячами свободных граждан. Я, конечно, не приравниваю ни талантов, ни значения, но по сумме чистого идеализма Палестина в те дни могла поспорить с каким угодно примером. В конце концов, там сосредоточился отбор из двух эпох сионистского движения, до Герцля и после Герцля"[454].

Более того, в сложившихся исторических условиях у него были основания сравнивать дух ишува в Палестине с борьбой греков за независимость в девятнадцатом веке. За этим исключением, пишет он, "история мало знает других страниц, где бы тесно переплелись, и в такой полной мере, далекая древность, величие воспоминаний, глубина падения и горя, и такой полет надежды"[455].