В Амман с целью организовать отставку Абдаллы откомандировали, тем не менее, Лоуренса, который признавался Янгу, что "более или менее уверен, что может избавиться от Абдалла"[1052]. Добился же Лоуренс как раз обратного. Сэмюэл с сарказмом писал Черчиллю: "Лоуренс обнаружил, что Абдалла покинуть Трансиорданию теперь не желает"[1053]; и таким образом Абдала оставался в Трансиордании еще четверть века.

Так закончилась первая стадия поругания восточной Палестины.

ИЗ Италии Жаботинский отправился прямо в Карлсбад на ежегодную конференцию Сионистской организации. За одну ночь он перенесся из мира, напоенного солнцем, в атмосферу мрачности и раздора. Шломо Гепштейн, друг и соратник его молодости по "Рассвету", живо описал его в Карлсбаде. До того они не виделись семь лет, со дня разгоряченных дебатов о Еврейском легионе в квартире Гепштейна в Петербурге. "Почему-то, — пишет Гепштейн, — я не сомневался, что встречу очаровательного Жаботинского, полного радости жизни и распираемого беспредельной творческой энергией, которую я так любил. Я был уверен, что увижу сияющего, солнечного Жаботинского, и потому, после объятий и первых вопросов о семьях, был удивлен и сражен… Немедленно я ощутил, что передо мной иной Жаботинский, разгневанный пророк, служащий одному Богу".

В ответ на обеспокоенные расспросы Гепштейна Жаботинский описал свои многочисленные опасения: "Нам следует вернуться к началу. Вместо подлинного сионизма нам предлагают плохой суррогат. Вейцман хочет следовать своей системе, без борьбы, в атмосфере красивых слов и изъявлений любви. Это означает уступки, сдачу и отступление. Ему хотелось бы, чтобы англичане всегда относились к нему со "спокойным удовлетворением". Но мы можем этого достичь, только если продемонстрируем твердость в наших взглядах, если не прекратим давление, только если иногда к нам будут относиться с "беспокойным неудовольствием". Вейцман и Соколов к тому же хотят приблизиться к уважаемым еврейским деятелям, не придерживающимся сионистских взглядов. Это усилит тенденцию в сторону какой-нибудь подмены сионизма. Сегодня я долго беседовал с Вейцманом. Это было приятно и по-дружески. Каждый из нас представил отличные доводы и доказательства. Но я чувствовал интуитивно, что не могу с ним согласиться; по существу, это было бы моральной уступкой, поскольку может привести к отказу от наших принципов.

Он видит свою роль как гибкого организатора компромисса, учитывающего реальность, в то время как мой путь — упорствующего утописта. Но я чувствую, что его путь — дорога к отречению, к невольному отступничеству. Я признаю, что мои пути трудные и бурные, но приведут нас к Еврейскому государству быстрее. Конечно, Вейцман преуспеет с солидным "уважаемым" народом, но, в конце концов, ты и я никогда не верили, что Еврейское государство построится солидной, степенной буржуазией"[1054].

Во время Карлсбадской конференции за кулисами действительно произошел резкий спор между членами сионистской Экзекутивы (исполнительного совета. — Прим. переводчика). Жаботинский позднее заявил, что "основным подспудным фактором было все то же — глубокое разногласие в трактовке политической ситуации между некоторыми влиятельными членами Экзекутивы и мной"[1055]. Предмет спора являлся вполне конкретным. Вейцман давно мечтал — и эту мечту разделяли все лидеры сионизма, — привлечь к сотрудничеству по воссозданию Палестины несионистских деятелей: иначе говоря, состоятельных евреев, державшихся до того в стороне. 4-я статья мандата упоминала организацию необходимого Еврейского агентства и объявляла, что Сионистская организация будут признана таким агентством. Вейцман решил, что необходимо предпринять незамедлительные шаги по расширению основ для возрождения Еврейского национального очага, обеспечив участие богатых несионистов. Его практический план заходил еще дальше. Он включал перестройку сионистского руководства и лишение авторитета большинства из существующей Экзекутивы. Он предлагал, чтобы некоторые из членов Экзекутивы (конкретно, сам он и Соколов) были уполномочены отвечать за отношения с британским правительством и за формирование ядра Еврейского агентства вместе с обращенными в будущем несионистами. Они представляли бы в целом Экзекутиву Еврейского агентства до созыва Всемирного еврейского конгресса, который изберет смешанное Еврейское агентство.

Жаботинский высказал серьезное возражение идее, что Экзекутиве следует передать свою власть части своих членов, действующих к тому же вместе с группой неизбирающихся лиц. Он настаивал на том, что Экзекутива была избрана Конгрессом и коллективно несла ответственность перед Конгрессом. Его поддержали Эдер, Соловейчик и Лихтгайм. Тогда Вейцман внес измененное предложение: чтобы Экзекутива в качестве органа Еврейского агентства назначила "комиссию" из двух-трех ее членов для контактов с правительством и еврейскими организациями и деятелями и для представления на следующем Сионистском конгрессе (в 1923 г.) доклада по вопросу об общем Еврейском конгрессе. Эта формулировка показалась Жаботинскому — и Соловейчику, Лихтгайму и Моцкину — слишком двусмысленной. Жаботинский предложил отложить голосование до представления детального плана. Его предложение было поставлено на голосование и потерпело поражение (пять голосов против четырех). Вслед за тем эти четверо подали в отставку и вышли из состава Экзекутивы[1056]. Вейцман рассерженно писал Вере: "…не вижу никакой возможности работать с этой Экзекутивой, а… эта Экзекутива стала на дыбы и настаивает, что никаких перемен не надо, что никого привлекать не надо, что надо ждать и т. д. В этом главным образом виноват В.Е. [Жаботинский — прим. перев.], а за ним тащатся Лихтгейм, Соловейчик, Моцкин, отчасти Усышкин и, видно, другие. С ними при таких условиях работать нельзя, без них это значит себе в самом начале оппозицию по всей линии…"[1057].

Заявления об отставке были впоследствии взяты обратно, и позднее Жаботинский писал: "Конфликт закончился пустым компромиссом, оставив открытой дорогу к будущей междоусобной борьбе"[1058].

В НАЧАЛЕ октября Жаботинскому наконец удалось попасть в Палестину. Этого нельзя было откладывать — он получил известие о болезни матери, с которой не виделся уже два года. Из писем сестры Тамар ему стало известно, что возобновившуюся разлуку мать переносит очень тяжело. Она мечтала, чтобы Жаботинский обосновался в Палестине. Тамар, безусловно, стремилась примирить интересы обоих, отправляя ему разнообразные предложения с единственной целью вернуть его домой. Конечно, практичными они не были, и Жаботинский вынужден был просить ее, нежно, но настойчиво, воздерживаться от советов в делах, разрешить которые мог только он.

В подробном письме (от 29 сентября 1922 г.) он обсуждал некоторые из ее замыслов. Времена были неподходящими даже для его собственного плана основать издательство. "Книжный рынок, — пишет он, — сконцентрирован сейчас в странах с дешевой валютой (low currency), так что ни для одной книги, напечатанной в Палестине, не предвидится подготовленный спрос".

В целом давление сестры его очень огорчало. Он пишет: "Мне больно, что складывается впечатление, что в каждом письме из Иерусалима содержится конкретный проект по моему перемещению, устройству и вообще каких-то перемен в моем образе жизни, а что я их все отвергаю. Суть же попросту в том, что моя жизнь очень сложна, и не может направляться на расстоянии, даже из соседней комнаты. Дорогие, умоляю вас — не пытайтесь. Вопрос о том, когда, как и куда я отправлюсь, поселюсь, что предприму или что надену, может разрешаться только мной, а все остальное — ненужный источник огорчений и для меня, и для вас".