В политическом мире в равной степени показательно "обращение" Джозефа Кинга, а также энергичная деятельность Леопольда Эмери, которому еще предстояло сыграть, время от времени в содействии с Сесилем, чрезвычайную, по существу решающую роль в кампании Жаботинского. Единственным участком британского государственного аппарата, где Жаботинский столкнулся с непробиваемой стеной сопротивления, оставалось Военное министерство, в котором все обстоятельства складывались не в его пользу. Военный секретарь, лорд Китченер, не только решительно противился открытию палестинского фронта и пользовался в этом активной поддержкой Генерального штаба, но был и против самой идеи еврейского подразделения, — точно так же, как и специфически ирландского или Уэльского[297].

В переписке с военным министерством поражает быстрая адаптация Жаботинского к терминологии и методу дипломатических переговоров по вопросу, не имевшему, по существу, компромиссного решения.

В каждом представляемом им меморандуме его доводы обоснованы требованиями момента, продиктованными интересами обеих сторон. При этом он всегда оставался верен основополагающему принципу.

Так, в период китченеровской оппозиции восточному фронту Жаботинский без колебаний подменил Палестину Египтом, описывая территорию (помимо самой Англии), куда будет послана еврейская часть. В Египте, в отличие от Палестины, уже существовало британское военное присутствие. Если в Палестине откроется фронт, его база, естественно, будет в Египте. Если же фронт не откроется, египетская служба еврейского подразделения будет его вкладом в общее дело.

Как бы ни обернулась его кампания в целом, он в тот период несомненно достиг максимальных успехов в своем ученичестве на дипломатическом поприще — и это в атмосфере вражды и ненависти (по свидетельству того же Вейцмана) со стороны всех слоев еврейской общины. Вейцман, естественно, был осведомлен о каждом шаге, предпринятом Жаботинским.

Они безгранично доверяли друг другу; подружившись и в то же время поселившись вместе, они часто использовали возможность, как пишет в автобиографии Вейцман, потолковать подробно и предаться мечтаниям. Тем более ошеломителен отчет Вейцмана об одной памятной беседе: "Мы были в самом начале нашей работы, — пишет он, — и я сказал:

— Ты, Жаботинский, должен был бы возглавить всю пропаганду движения, устную и письменную. В этой области ты гениален.

Он посмотрел на меня чуть ли не со слезами на глазах.

— Позвольте, д-р Вейцман, — возразил он, — единственное, на что я гожусь, это политическая работа, а вы пытаетесь подтолкнуть меня в совершенно неверном направлении.

Я был безмерно поражен, поскольку политическая деятельность была как раз не подходящей для него областью, более того, он не годился и для переговоров с англичанами. Несмотря на свою исключительную дотошность, по форме выражения он был крайне нетерпелив. Ему также не хватало реализма. Он был невероятным оптимистом в своих ожиданиях и видении. И даже все разочарования, связанные с еврейским Легионом, его не изменил.[298]. На самом деле, память Вейцману явно изменила. Эти воспоминания важны в свете дальнейших между ними конфликтов.

С РАСЦВЕТОМ весны и наступлением лета произошли два события, сыгравшие решающую роль в замысле Жаботинского. Одному из них предназначалось поистине глубоко отразиться на последующих планах английских военных действий. 5 июня погиб на потопленном военном корабле "Хэмпшир" фельдмаршал Китченер. Несмотря на то что его престиж и влияние по целому ряду причин в последние месяцы его жизни заметно упали, основные положения разработанного им стратегического подхода пока не были поколеблены[299].

На посту военного министра его сменил Ллойд Джордж; Жаботинский и Вейцман решили, что, по логике вещей, следует активизировать теперь проект легиона.

По просьбе Вейцмана С. Р. Скотт передал докладную Жаботинского Ллойд Джорджу, убежденность которого в необходимости восточной кампании была общеизвестна. Поскольку Ллойд Джордж хорошо знал Вейцмана — со времен их плодотворных контактов в период производства снарядов, — Скотт представил проект как план Вейцмана. Ллойд Джордж, тем не менее, от ответа уклонился. Верхи военного министерства оставались приверженцами китченеровской доктрины, так что Вейцман и Жаботинский в своих ожиданиях скорых перемен оказались слишком оптимистичны.

По просьбе Жаботинского Джозеф Кинг обратился к новому заместителю военного министра лорду Дерби, но Дерби не согласился с доводом Кинга насчет "изменившихся обстоятельств".

Зато теперь вопрос мог быть вынесен в сферу политических дебатов.

Этому способствовала вторая решающая перемена, происшедшая тем летом и заключавшаяся в том, что терпение британского правительства по отношению к русским евреям иссякло. 29 июня министр внутренних дел объявил, что российские подданные призывного возраста, не приступившие к военной службе добровольно до 30 сентября, будут высланы в Россию. Лайонел де Ротшильд впоследствии признался Жаботинскому в своем авторстве: Сэмюэл воспользовался этим маневром, следуя его совету.

Угроза действительно оказалась чрезвычайно эффективной — но в смысле крайне негативном. Правда, в самом Ист-Энде население отнеслось к заявлению приветственно. Местная газета "Обозреватель Ист-Лондона", несомненно, выразила чувства большинства, когда в последующие недели призвала правительство выполнить угрозу.

Одобрительные голоса раздавались и в еврейской общине. Но одновременно поднялась буря протеста и в прессе, и в политических кругах. Вероятность, что беженцы, спасающиеся от политического преследования или антисемитской дискриминации, могут быть возвращены насильно в руки своих мучителей, для многих казалась неприемлемой. Не осталось незамеченным и еврейское происхождение Сэмюэла. Один из либеральных депутатов, лорд Пармэр, заявил в Палате лордов: "Если бы я был евреем, я скорее отрубил бы свою правую руку, чем вернул соплеменника-еврея в российскую тиранию".

Эта угроза была, однако, последней картой Сэмюэла. Несмотря на яростную отрицательную реакцию, он продолжал за нее цепляться.

Оказавшись в тисках дилеммы, он, несомненно, был доволен, когда министр иностранных дел сэр Эдвард Грэй попросил его встретиться с группой русских корреспондентов, расквартированных в Англии, и обсудить последствия своего постановления.

Эту встречу задумал Жаботинский — но при участии Грэя. Жаботинский пригласил к себе на квартиру полдюжины журналистов, представлявших ведущие либеральные газеты России; собравшись, они единодушно решили отправить телеграмму Грэю с просьбой об интервью. Грэй же рассудительно предоставил Сэмюэлу самому расхлебывать заваренную им кашу.

Жаботинский описал эту встречу:

"Мы собрались в одном из залов в Палате общин. Состоялся в большей степени прием, а не собрание. Сэмюэл обставил его с максимальным церемониалом. Он явился в сопровождении свиты советников и секретарей, по меньшей мере четверых. Сам он во главе длинного стола, а журналистская братия справа и слева; его ассистенты заняли места за ним. Обращался к нам он стоя, так что мы тоже поднимались, беря слово. В те времена вне России русскую прессу считали очень влиятельной"[300].

Журналисты заявили Сэмюэлу, что вместе взятые, они представляют около 80 процентов российской читающей публики и делают все возможное для поддержания в России боевого духа, выражая надежду, что демократическая Англия повлияет на русский режим. Угроза министра создает впечатление, что налицо обратное влияние. Такое впечатление, по всей вероятности, ослабит интенсивность отождествления россиян с целями союзников.