Также необъяснимо, что турки оставили много револьверов и амуниции. Почти все было подобрано бедуинами. Одного из них застал на месте преступления Жаботинский и конфисковал его осла.

В письмах жене в ту неделю он снова воспевает "наших ребят". О своем собственном участии он говорит: "Сражения лицом к лицу не было, потому что турки бежали, хотя всю ночь шла перестрелка. Мое основное геройство заключалось в конфискации осла".

После того как батальон прошел почти весь путь обратно в Эс Солт, полковник приказал части Жаботинского повернуть назад в Иорданию и проследовать в Иерихон. Часть, численность которой от малярии упала до 18 человек солдат из трех офицеров, должна была конвоировать 900 турецких и 200 немецких пленных.

Описание Жаботинским этого марша проливает значительный свет на это: "Стемнело, и мы их повели: тысячу сто человек, турок и немцев, за шестнадцать верст, по безлюдным солончакам и обгорелым зарослям, под охраной восемнадцати солдат, почти все портные из Уайтчепла, с двумя офицерами и "падре": он тоже решил непременно пойти. Я шел сзади в черной, сырой и жаркой темноте и думал о том, что, собственно говоря, они голыми руками могли бы нас передушить; но они послушно плетутся как полагается, по четверо в ряд, немцы даже стараются идти в ногу, а наши солдаты, привинтив штыки к заряженным винтовкам, шагают справа и слева, "цепью", в которой звено звена не только не видит, но и оклик не сразу услышит.

"Падре", верхом на Коган Иксе, то уезжает вперед, то возвращается: надзирает, чтобы пленных не обижали или чтобы они сами не обижали друг друга.

Так мы тащимся без конца старушечьим шагом, снова наперерез той же Богом отверженной долины. Все молчат, кроме тех, у кого ломит голову от малярии. Но таких десятки. Немцы (их выстроили сзади) сдержанно стонут, но турки хнычут в голос как маленькие дети, или как те шакалы, что невидимо бегут за нами в стороне, оплакивая горемычную землю.

"Падре" спешился и идет со мною за колонной. Вдруг мы слышим, далеко впереди, крик, свист, потом выстрел. Я оставляю в арьергарде "падре" и сам бегу на беспорядок. У края дороги две фигуры (а колонна плетется дальше): на земле стонущий турок, а над ним солдат, уроженец Александрии, из галлиполийских "ветеранов" Трумпельдора, сердито кричит на лежащего по-турецки:

— Кто стрелял?

Галлиполиец объясняет: турок не хочет идти дальше, горячка замучила, хочет умереть в степи. Он уж пугал его бедуинами и волками, но не помогло; тогда он выпалил в небо и сказал: "Вот так я тебя застрелю, если не пойдешь" — и тоже не помогло.

— Отберите двух турок покрепче, — говорю я, — пусть они его тащат.

В темноте я угадываю, что он на меня смотрит с презрением, как на несмышленыша; и он докладывает кратко и деловито:

— Они его в темноте выкинут.

Колонна плетется, и теперь уже идут мимо немцы. Я отбираю четырех, спрашиваю их имена, притворяюсь, будто записал их в книжечку; солдат отдает им свое одеяло, и я им приказываю тащить турка до Иерихона. А дотащили до Иерихона или нет — не знаю.

Возвращаюсь назад, и опять мы бредем и молчим. Около версты, потом опять выстрел, уже много дольше впереди. Я пожимаю плечами. "Падре" заносит ногу, хочет сесть на осла; я грубо дергаю его за ногу и говорю:

— Не суйтесь. Это впереди, там Барнс, пусть он и разбирается.

"Падре" шепчет дрожащим голосом:

— А если — если пристрелят?

Немец, идущий перед нами, видно, понимает по-английски: он громко говорит своему соседу:

— Одно средство: пристрелить. Не оставлять же их тут, на голодную смерть, а шакалы еще уши отгрызут.

"Падре" затихает и всматривается вправо и влево. Много там разберешь в темноте, где камень, где куст, где что другое.

Тащимся, тащимся и все думаем одно и то же. Неделю тому назад эти люди были здесь ужасом и красою земли. И ведь только случайно мы их ведем, а не наоборот. Много я передумал в ту ночь. Видел я Реймский собор под обстрелом и дуэль аэропланов в воздухе, и queules cassees и немецкие налеты на Лондон — солдаты с фронта божились, что это хуже Ипра: в Ипре хоть не было в этом грохоте женского и детского плача. Все это страшно. Но калечить людей и губить города умеет и природа. Одного не умеет природа: унизить, опозорить целый народ. Это горше всего; и это монополия человека. Живал я и в Берлине, и в Вене, и в Константинополе, видел эти самые обломки образа и подобия Господня, как они работали, как они смеялись, как гуляли со своими барышнями по Пратеру и курили наргиле в переулках Галаты. Часто теперь, когда обзовут меня публично милитаристом, я вспоминаю ту ночь, и дорогу, и долину Иордана, в тени той самой горы Нево, где когда-то умер пророк Моисей от Божьего поцелуя; вспоминаю и не отвечаю, не стоит.

Грозная это вещь — жизнь нации; тяжело тащиться пустыней; не можешь? Ложись, помирай. Человечество — тоже полк, только без доброго "падре", и никто тебя не понесет до Иерихона. Бреди, пока бредется, жестокий к себе и к соседу; или ложись и пропадай, вместе со своей надеждой[478].

39-й БАТАЛЬОН Марголина и ядро 38-го батальона оставались с Паттерсоном в Эс Солте и позднее — в действиях под началом Чейтора. 24 сентября глава Имперского Главного штаба докладывал военному кабинету в Лондон: "Враг отступает на север, преследуемый австралийскими и новозеландскими частями и 38-м и 39-м батальоном королевских стрелков"[479].

4 октября издатель "Джуиш кроникла" получил от Алленби ответ на свою поздравительную телеграмму. В своем ответе Алленби пишет: "Непременно передам поздравления "вашим отважным компатриотам-евреям, которыми я командую с великой гордостью".

Спустя пять недель, 31 октября, Алленби официально уведомил английскую публику о роли, сыгранной легионом.

Обсуждая кампанию к востоку от Иордана, он писал: "Враг, тем не менее, все еще удерживал ключевые переправы на западном берегу, включая переправу у Умм-Эс-Шерта и другие. Ранним утром, 22 сентября, 38-й батальон королевских стрелков захватил переправу у Умм-Эс-Шерта.

Я хочу отметить прекрасные боевые качества, продемонстрированные новыми подразделениями. Они включают: 38-й и 39-й (еврейские батальоны) королевских стрелков".

Только чисто случайно прошло мимо цензора официальное упоминание о легионе — Главный штаб подавлял все публичные упоминания о еврейских батальонах. Донесение об участии легиона в войне дошло до многих участков мира, но ни слова не появилось в печати Палестины или Египта. В сообщении, опубликованном в Египте 27 сентября, и в речи в Каире в следующем месяце Алленби перечислил части под его командованием, включая армянские и карибские. О существовании еврейских солдат в Палестине он хранил молчание[480].

Анализ характера Алленби, сделанный Жаботинским, по-видимому полностью соответствовал действительности. По крайней мере, по вопросу о батальонах им манипулировали, а иногда и обводили вокруг пальца. Он в конце концов дал Паттерсону обещание, что сформирует еврейскую бригаду.

Его обещание, данное в письменном виде, все воспринимали как данность и часто обсуждали в батальоне. Жаботинский в письмах к жене от августа-сентября упоминает о предстоящем его формировании и выражает радость, что Паттерсон наконец станет генералом. В конце августа Алленби встретился с Паттерсоном на смотре войск в Иорданской долине и сказал ему в присутствии Чейтора: "Боюсь, что не смогу сформировать всю еврейскую бригаду, поскольку мне сообщили из Военного отдела, что больше не высылают еврейские части".

В растерянности Паттерсон заявил, что только что получил письмо от полковника Фреда Самюэля в Плимуте, сообщавшее, что он вот-вот отправится со своим батальоном в Палестину.