Я принес тебе, Аня, много испытаний, но всю мою жизнь ты была моей великой любовью. В течение многих лет, по мере того, как постепенно растворялись мои мечты, я трудился частью из чувства долга, частью поскольку не находилось рамок моему таланту.
Единственной уцелевшей моей мечтой было тепло дома вместе с тобой и Эри, хотя бы на несколько лет, чтобы хоть немного воздать тебе за все. Этому не сбыться, если до тебя дойдет это письмо.
Может быть, я оставлю тебе и Эри хорошее имя.
Прости меня, Аннеле, за все во имя любви, которую мне не доведется тебе доказать. Я часто вспоминаю нашу историю, от того первого вечера на Диктиани до того дня в Саутгемптоне — 23 года. Если бы они были отведены мне еще раз, они были бы счастливее. Но нет и не может быть более прекрасного в моей памяти! Перечти одно из моих старых писем из Вены[472]. Я написал бы его снова. Покажи когда-нибудь это письмо Эри. Оно адресовано и ему тоже".
По обе стороны реки располагались турецкие части, и первой задачей батальона было связать их здесь, предотвратив переброску подкрепления на север или через реку на западный берег.
Каждую ночь из батальона совершались вылазки, открывавшие огонь вдоль линии обороны.
Турки в ответ стреляли сначала из ружей и пулеметов, потом из артиллерийских орудий.
Единственными потерями стали несколько раненых.
"Почему у нас нет тяжелых потерь, для меня загадка, — писал Паттерсон, — моим людям приходилось наступать в открытую по участку, ровному, как бильярдный стол"[473].
После того как турки оказались успешно задержаны на трое суток, часть под командованием лейтенанта Кросса получила приказ взять переправу.
Операция провалилась, часть попала в ловушку, Кросс был взят в плен, а командир транспортной части, капитан Джулиан, был ранен.
На следующий день последовал повторный приказ — на этот раз части Жаботинского. Чейтор хотел, чтобы переправа было освобождена той же ночью и "любой ценой".
Из-за малярии в части осталось всего три офицера и 80 солдат. Жаботинский временно служил замом командующего, и ему было приказано выполнить основную операцию, а лейтенантам Барнсу и Абрамсу — прикрыть его с флангов. Полковник пишет об операции Жаботинского в хвалебных тонах. Сам Жаботинский преуменьшает свою роль: "В нашей работе не было ничего достойного похвал: план был тщательно разработан полковником, нам следовало лишь выполнить его. Я описываю эту операцию только потому, что о ней упоминается в отчетах Алленби и еще потому, что это мой последний военный опыт; и признаюсь, что в сравнении с патрульной службой, ей предшествовавшей, это были детские игрушки.
В полночь мы начали марш напрямик к Умм-Эс-Шерт, оставив позади горный хребет. Мы не скрываясь маршировали в полный рост по широкой турецкой дороге, потому что днем заметили, что переправа на нашей стороне реки не охраняется. В ста шагах от холмов мы залегли и выслали лазутчиков. Они вернулись с донесением, что дорога свободна. Мы снесли наш льюсковский пулемет к берегу и заняли позицию на небольшой возвышенности напротив переправы.
Пулемет в этой позиции покрывал оба берега реки. Я оставил сержанта Москву с двадцатью бойцами и отправился с остальными прочесывать лес рядом с нашим берегом.
Выстрелы раздались лишь однажды, и они донеслись с другой стороны. Мы в ответ не открыли огонь.
Я, тем не менее, просигналил Бэрнсу, откуда раздались выстрелы, и мы открыли огонь из пулемета. Пять минут слышались ответные выстрелы; потом наступила тишина. Это, вероятно, был арьергард отступавших турок.
Я просигнализировал, что переправа свободна; полковник связался по телефону со ставкой генерала Чейтнора, и уже через час первые драгуны переправились через Иордан и начали теснить отступавших турок от земли Гилеада.
Паттерсон вспоминал Библию. "Любопытно, — писал он, — что все продвижение Британской армии в Палестине, выдворившее турок из страны, фактически опиралось на сынов Израиля, опять бившихся с врагами недалеко от того места, где их предки пересекли Иордан под командой Джошуа"[474].
Жаботинский лаконично комментировал: "Переправа, ключ к Трансиордании, была нам отдана турками, любопытный факт в свете того, что на сегодняшний день Трансиордания исключена из еврейского национального очага".
Австралийская кавалерия беспрепятственно пересекла Иордан. Следом прошла еврейская пехота, 39-й, полковник Марголин и его американцы.
Они шли на Эс Солт, где Марголин организовал оборону против возможного контрнаступления турок, и расположился там как командующий городком и окрестностями. 38-й вошел в Трансиорданию только следом за
39-м. В этом не было злого умысла. Через несколько месяцев генерал Чейтор, "человек большого сострадания и понимания, дьявол в работе по эффективности, но всегда готовый на хвалу, где она причиталась, даже и евреев"[475], пояснил в обращении к батальону:
"Я хочу сказать, как я сожалею, что не удалось отправить вас в фургоне в наступление на Эс Солт. Я хотел, чтобы вы были там, и желал этого, но индийская пехота и другие части были в более выгодной позиции для атаки, в то время как вы еще были связаны на расстоянии в мили к северу в песчаных дюнах Иорданской долины. Да и в любом случае, если бы вы и были в фургоне, вы бы вряд ли участвовали в бою. Поскольку кавалерия прорвалась вперед и захватила Эс Солт и Амман до того, как прибыла пехота.
Я рад, что могу вам сообщить, тем не менее, что я в особенности доволен вашей доброй службой на Меллахском фронте и вашим галантным захватом переправы у Умм-Эс-Шерта, и победы над турецким арьергардом в момент, когда я отдал приказ. И это позволило мне провести кавалерию через Иордан у этой переправы; таким образом, вы внесли материальный вклад в захват Эс Солта, и ружей и прочего вооружения, захваченного нами; в захват Аммана, в перекрытие железной дороги Херджада и уничтожение 4-й турецкой армии, ставшее значительной помощью в победе у Дамаска"[476].
Марш в Трансиордании был из всего, испытанного Жаботинским, самым тяжелым. Даже Паттерсон, еще помнивший бурскую войну под жарким африканским солнцем, говорил, что не помнит такого тяжелого похода.
Опять Жаботинский оставил живое описание: "Труден был уже и самый путь по равнине, от моста к подножию Моавитских гор. Турки, отступая, подожгли сухие заросли; тяжелый черный дым в безветренной жаре лежал на земле пластами; чтобы не кормить друг друга пылью, мы шли взводами на большом расстоянии друг от друга и часто из-за дыма теряли связь и сбивались не туда. Фляжки опустели на втором привале — что не выпили, то высохло, сквозь войлок и никель. Но потом начался подъем, и было это как раз в полдень или около; крутой подъем, от 14 до 25 градусов, и солдаты шли с пудовым своим вьюком на спине: запасные сапоги, одеяло, фуфайки, носки, бритва, посуда, мазь для пуговиц, чтоб блестели. Роскошь британской экипировки — отличная вещь на ночлеге, но не в пути. Офицеры помогали, чем могли, каждый из нас тащил по две и по три винтовки, даже "падре", наш батальонный раввин, вопреки уставу тоже нагрузил себя орудиями смертоубийства; но все это была капля в море. Чуть ли не поминутно "выпадал" кто-нибудь из рядовых: бросался в тень под скалою — да и тени собственно не было — и оставался там, зажмурив глаза, разинув рот и хрипло дыша во всеуслышание. Я сначала приписывал это невыносливости наших солдат, но скоро успокоился: на шестом километре "выпал" английский фельдфебель и два английских сержанта, плечистые малые, которых нам прислали недавно на пополнение убыли от малярии.
Теперь мы шли уже красивыми местами. Тут когда-то бродила по горам с подругами дочь судьи Иеффая, оплакивая свое девичество перед смертью. Внизу, под извилистой дорогой, бежала звонкая речка, по-арабски Вади-Нимрни, а в Библии — Воды Тигровые. Но вместо тигров берега ее были усеяны конскими трупами. Зачем турки, убегая, перебили столько своих лошадей, до сих пор не знаю"[477].
