Министр и генерал переглянулись и тут только присмотрелись к солдатскому обличью Трумпельдора и к его неподвижной левой руке; потом Дарби слегка наклонил голову в знак молчаливого признания, а генерал еще больше выпрямился на своем стуле в углу.

— Что же, по-вашему, полезнее, — продолжал министр, — сделать из этого взвода группу инструкторов для будущего еврейского полка или послать их в распоряжение сэра Арчибальда Маррэя в качестве проводников для предстоящих операций на юге Палестины?

(В то время английские войска уже перешли Синайскую пустыню; генерал Маррэй (Murrey), тогдашний главнокомандующий Египетской армией, стоял недалеко от Газы.)

Трумпельдор сказал:

— Насколько я знаю своих бывших солдат, в проводники они вряд ли годятся. Генерал Маррэй легко найдет гораздо лучших знатоков страны. А для роли инструкторов они вполне подходят.

— Но ведь в Галлиполи они служили в транспорте, — вмешался генерал, — а полк предполагается пехотный.

— Полковник Паунол, — сказал я, — очень доволен их успехами в строю, в службе и в штыковом бою, а кроме того, все вместе они говорят на четырнадцати языках, и это понадобится.

— В жизни не предполагал, — рассмеялся министр, — что есть на свете четырнадцать языков.

Рассмеялся и Трумпельдор. Мне при генерале смеяться не полагалось, и я доложил очень серьезно:

— Так точно, милорд, есть. А чтобы сговориться с евреями, и этого недостаточно.

— Ладно, — сказал министр. — Очень вам благодарен, господа. Относительно имени нового полка, полковой кокарды и всего прочего с вами договорится генерал Геддес, директор отдела вербовки. Он вас вызовет.

Мы откланялись и ушли"[348].

По возвращении в свой полк он рассказал о свидании своему командующему: Паунол заверил Жаботинского, что событие это было "неслыханным нарушением всех традиций британского Военного министерства". Он высказал готовность "дать руку на отсечение, что с тех пор, как существует английская армия, еще никогда не бывало такого происшествия с рядовым".

Жаботинский описывает и заключительный комический поворот во всей этой истории. "Но не хотят бессмертные боги, чтобы возгордился человек, даже после побитого рекорда. Мне об этом в то же утро очень нелюбезно напомнила действительность. Помню, солдаты ушли на учение, а я остался в бараке, потому что за мной числился еще день отпуска. Как раз накануне, в мое отсутствие, пришли первые экземпляры той самой моей книги "Турция и война", где, как дважды два четыре, было доказано, как и почему надо Турцию разделить и кому что достанется; страшно мне понравился красный коленкоровый переплет, и я даже погладил его, словно мать головку первого ребенка, и размечтался чрезвычайно оптимистически о судьбе этого детища, о влиянии, которое книга обязательно окажет на военных специалистов, посрамив окончательно "западную" школу Китченера и утвердив победу "восточной" школы Ллойд Джорджа Вдруг в барак влетел, предшествуемый запыхавшимся сержантом юный рыжий подпоручик: дежурный офицер на утренней ревизии. Я встал. Он орлиным оком окинул окна, почему-то закрытые, нахмурился и сказал:

— Эй вы там, рядовой в очках, открыть!

— Которое, сэр? — спросил я.

— Все, болван этакий (you bloody fool), — изрек он и проследовал дальше"[349].

ПИСЬМО Жаботинского от 20 апреля привело к далеко идущим последствиям в министерстве иностранных дел. Сам Бальфур был в США для обсуждения результатов их вступления в войну, и лорд Сесиль просил Грэхема отправить копию в армейский совет с рекомендаций "сообщить г-ну Жаботинскому, что британские военные власти готовы следовать предложенному плану и что все последующие сообщения надлежит направлять непосредственно в Военное министерство"[350].

Это предписание являлось, естественно, не более чем издевкой над армейским советом. Сесиль и Грэхем знали о предшествующем свидании Жаботинского и Трумпельдора с секретарем Военного министерства и прекрасно понимали, что армейский совет тоже о нем осведомлен.

Лорд Дерби отправил решительную докладную Ллойд Джорджу, сообщая о встрече с Жаботинским и призывая к скорейшему формированию легиона:

"Меня проинформировали, что многие из кандидатов сражались на русском фронте, что они отличаются дисциплиной и способностями.

Невозможно, конечно, предсказать, насколько важен будет их вклад в качестве боевой единицы, но формирование их подразделений весьма рекомендуется по политическим соображениям, в первую очередь потому, что несколько ослабит раздражение в лондонском Ист-Энде среди христианского населения, вынужденно исполняющего воинскую повинность; кроме того, это послужит добрым примером, который может иметь весьма благоприятные последствия в самой России"[351].

Жаботинский тем временем был снова встревожен отсутствием новостей. Он, вероятно, знал о письме Грэхема армейскому совету, но спустя пять дней отправил из военного лагеря пространное рукописное послание самому Ллойд Джорджу.

Он напомнил, что с момента свидания с лордом Дерби прошло три недели. С тех пор, не считая приказа использовать людей из еврейского подразделения в качестве помощников инструкторов для будущего набора, ничего предпринято не было. Он писал:

"Я уверен, что потерянное время дорого, поскольку это момент, когда впечатления от перемен в России, вступления Америки в войну и наступления в Палестине еще свежи и положительны.

В такой момент призыв вступить в Еврейский легион [для борьбы] за Палестину будет встречен с неугасшим энтузиазмом и здесь, и в России, и в Штатах; само по себе это существенная политическая победа, даже если энтузиазм не всегда равнозначен вербовке. Но когда эхо великих событий в России и Америке, как и все на свете, затихнет, а Палестинская кампания превратится в окопную войну, — что весьма возможно, — этот энтузиазм разбавится спорами, доводами "за и против" и т. д.

Я думаю, что и переговоры с Россией по вопросу временных жителей ускорились бы, если бы был объявлен план Еврейского легиона. В России расползаются всякого рода ядовитые слухи о британских намерениях относительно русских эмигрантов. В случае заявления, и не только внутри-правительственного, но и публичного, все подозрения (которые, по моему убеждению, Временное правительство принимает в расчет, хоть и не разделяет) перевесит существенная поддержка продуманному военному применению иностранных подданных в Англии. Если нам будет разрешено немедленно начать публичную пропаганду, велики шансы на усиление тенденции в поддержку войны до победы, поскольку большинство по-прежнему колеблется. Стоит ли отпускать им время на укрепление тенденции за мир любой ценой, а затем начинать кампанию в ухудшенной позиции?"

Тем временем письмо к Бальфуру от 20 апреля послужило толчком к еще одному правительственному начинанию. Анализ русской ситуации произвел особенно сильное впечатление на официальных лиц, имевших дело с последствиями русской революции. Разведывательный отдел предложил отправить Жаботинского в Россию для организации кампании в интересах легиона и войны до победного конца. Ради этого он получил бы отпуск из армии или был бы переведен под русское командование. Одновременно его настигла телеграмма от друзей в Петрограде с призывом вернуться в Россию. Приглашение было не от сионистского руководства, оставшегося при прежних взглядах и не отменившего бойкот замыслу легиона, но от активной и убедительной оппозиции, включавшей Меира Гроссмана, который вернулся в Россию и стал редактором газеты, и Иосифа Шехтмана: они считали, что "сильное и успешное движение" может быть сформировано.