Двадцать лет спустя, в своей автобиографии, он подробно проанализировал мотивы своего решения. По его выражению, это было "отсутствием гражданского мужества"; но само по себе являлось в ретроспективе выражением исторической трагедии галута. Он пишет: "Даже сегодня (то есть, в 1938 году) у евреев нет своей военной традиции. Даже сегодня, несмотря на все усвоенное нами за прошедшие двадцать два года, еврейская общественность не желает понять, что в войне, как и в других родах занятий, кто-то должен быть вдохновителем и планировщиком…

Исполнители необходимы, но место инициаторов не среди них. Еврейские мудрецы это еще понять не успели…

В молодые годы в России мой покойный друг Гершуни, еврейский революционер, организовавший ряд террористических акций против царского режима, рассказывал, что тоже пострадал от такого непонимания. То, что без слов было ясно его русским соратникам, — что его миссией было посылать бомбометателей, а не бросать бомбы самому, — было совершенно недоступно его еврейским друзьям, он постоянно читал в их глазах молчаливый упрек: "А как же ты сам?"

Я не претендую, что обычно пытаюсь постичь, что написано в глазах моих знакомых, чтобы определить, оправдывают они или нет мои поступки. Но в этом военном предприятии у меня тоже не было ощущения какой-либо традиции, на которую можно было бы опереться. Посылать молодых людей на передовую было мне весьма внове. Я ощущал "молчаливый укор" уже давно, еще со времен Сионского корпуса погонщиков мулов. А возможно, и не только молчаливый. Мне говорили, — сам я этого в печати не видел, — что русская и американская пресса печатала статьи, характеризовавшие меня как человека, посылающего навстречу опасности других, в то время как сам я пользуюсь полной безопасностью.

После всего шума, созданного нами вокруг легиона, это отношение стало еще более заметным. Друзей у меня практически не было, даже безразличных было немного, большинство ненавидело меня всеми силами души, и сущностью этой ненависти было: "А как же ты сам?"

С ранней юности, как писатель и общественный деятель, я верил, что писатель и общественный деятель подчиняться общественному мнению не должны, что их прямая обязанность в том, чтобы оказывать на это мнение влияние. Но в трудной обстановке того времени мне не хватило внутренних сил. Я не выдержал испытания и предпринял опрометчивый шаг, причинивший моим планам урон больше, чем все мои остальные недостатки".

Просчет, по описанию Жаботинского, осложнился еще одной ошибкой. Он предпринял шаги к зачислению в армию задолго до момента предоставления Ллойд Джорджу своего меморандума. В ту зиму он познакомился с подполковником Шерли, командиром корпуса по подготовке офицеров со странным названием Бригада Артистов. Этот корпус существовал с середины XIX века и был одним из самых привилегированных в районе Лондона. Его имя отражало характер его состава, в значительной мере из интеллектуалов; и хотя после двух с лишним лет побоище на Западном фронте, сделав необходимым постоянные подкрепления, привело к потере индивидуального характера других частей, Бригада Артистов сохранила определенную ауру. Зачислиться туда было нелегко. Однажды Шерли спросил: "Если вы собираетесь зачисляться в Англии, почему бы не в ряды Артистов?"

Жаботинский выразил сомнение, что будет принят. Положения Британской армии запрещали присвоение офицерского звания иностранным подданным. Но Шерли был убежден, что в случае Жаботинского может быть сделано исключение — поскольку, по его утверждению, знание языков было ценным для командования на всех фронтах, а Жаботинский владел семью[326]. Военное министерство в этом отказало. Но Шерли, не ставя в известность Жаботинского, подал прошение вторично, и на этот раз ответ был положительным.

К тому времени Жаботинский, считая отказ окончательным, сказал бойцам еврейской роты, что будет служить с ними, и на попятный идти не хотел.

"Мои личные обстоятельства, — писал он Шерли, — усложнились не только со стороны официальной, но в какой-то степени и моральной. Боюсь, что, если я присоединюсь к части, предоставляющей радужные личные перспективы и, возможно, более легкие, это будет истолковано некоторыми как дезертирство. Кроме того, по слухам, (еврейская) рота остро нуждается в новобранцах, владеющих английским как родным языком… Я очень сожалею, что вынужден превозмочь желание служить с Вами". Подводя итог этому эпизоду, он со сдержанным юмором замечает: "Судьба легиона могла бы сложиться очень-очень по-другому, если бы я по крайней мере выбрал эту форму службы. "7 языков" могли бы обеспечить мне контакты с власть имущими, особенно если бы на мне была форма офицера с регалиями "Артистов". Вместо этого я отправился в Винчестер"[327]. Но не раньше, чем попросил разрешения у жены. Она ответила на его телеграмму односложно: "Благословляю".

Позднее она рассказала Израилю Тривусу, близкому другу семьи, что за этим ответом стояло. Она, естественно, не обрадовалась намерению Жаботинского стать солдатом. Она посоветовалась с друзьями, в своем большинстве видными сионистами. Те единодушно сказали: "Нет". Из этого она заключила, что "все они будут против него, он поступит, как и намеревался, зачем же мне присоединяться к его оппонентам? Пусть его, по крайней мере, радует, что я на его стороне"[328].

Военная служба исключала журналистскую деятельность; за день до своего зачисления он совершил последний акт высокого профессионализма. Он вручил своим издателям рукопись книги "Турция и война". В ней он обосновывал необходимость раздела Оттоманской империи, которой не суждено пережить войну, — аннексией Великобританией Палестины; он также анализировал причины, по которым Восточный фронт имел большее значение, чем Западный.

На протяжении всех испытаний, истинного чистилища 1916-го, он не только сумел завершить эту скрупулезную по своему анализу геополитическую работу, но и продолжал постоянно печататься как журналист. Он писал, как правило, по статье раз в неделю для "Русских Ведомостей" в дополнение к статьям в "Ди Трибуне" и в "Unzer Tribune". И при этом не ограничивался войной или еврейским аспектом.

Он писал на разнообразные темы, начиная от ирландского и английского театра и американского кино и до английских трудностей с рабочими местами в послевоенный период, когда демобилизованные солдаты обнаружат, что их позиции заняты женщинами; от реакции лондонцев на немецкие бомбежки до успеха итальянского поэта Лоренцо Стекетти; от ирландских проблем до эффекта английской системы частных сбережений.

Покидая вербовочный пункт с "Королевской стипендией" в кармане в первый день своей военной службы, он не мог предвидеть, что его блистательная карьера в русской прессе, начатая в ранней юности восемнадцать лет назад, завершилась навсегда. Год спустя большевистская революция положила конец либеральной прессе России. Альталена тем временем стал рядовым Жаботинским.

ПОДПОЛКОВНИК Эштон Паунол занимает скромное, но почетное место в истории евреев. Еврейское подразделение, ставшее частью 20-го Лондонского батальона под его командованием, оказалось для него серьезным испытанием. Не только потому, что его состав был, по понятиям среднего офицера Британской армии, совершенно несусветным, но и из-за сложностей, связанных с необходимостью для этого состава приспособиться к правилам и традициям Британской армии. Если бы Паунол их придерживался, он бы смог — и имел бы на то полное основание — добиться его расформирования.