К великому счастью для Жаботинского, подполковник был добросердечным и понимающим человеком, и, более того, ему чрезвычайно импонировала та мысль, что под его командованием находится ядро, которое может со временем стать Еврейским легионом.

На этом этапе истории легиона он проявил себя истинным, весьма тактичным союзником. Немаловажным свидетельством этого стала свобода действий, предоставленная рядовому Жаботинскому, который вел кампанию за легион из военного лагеря в Хейзли Даун.

Впечатления Жаботинского от жизни в бараках, как он писал позднее, представляли мало интересного, и он отмечал только одно — что служил, как и все рядовые, разве что не был так же молод и поджар, как они.

"О казарменных моих переживаниях подробно рассказывать не стоит: служил рядовым, как все рядовые, только без той молодости и ловкости, что полагаются рядовому. В первые дни, пока у меня еще ломило предплечья от антитифозной прививки, подметал полы в нашем бараке и мыл столы в столовой у сержантов. Сержант Блитштейн из нашей роты сказал мне: "Отлично вымыли. Сержанты даже хотят просить полковника, чтобы вас вообще назначили на эту должность при нашей столовой"[329].

О своих соратниках он вспоминает тепло и с юмором: "Большинство, конечно, уроженцы России, в том числе три или четыре субботника чистой русской крови, по-еврейски "геры", как полагается, белокурые, синеглазые, притом с очень чистым произношением по-древнееврейски — по-русски зато уже говорили с акцентом. Один из них, Матвеев, добрался до Палестины всего за несколько дней до войны: пришел пешком из Астрахани в Иерусалим прямо через Месопотамию, в субботние вечера он очень серьезно напивался, совсем по-волжскому, и тогда ложился в углу на свою койку и в голос читал псалмы Давидовы в оригинале из старого молитвенника. Еще там было семь грузинских евреев, все с очень длинными именами, кончавшимися на "швили". Забавно было слышать, как английские сержанты ломали себе над ними языки по утрам во время перекличек: "Паникомошиашвили!" — "Есть!" Это были семеро молодцов как на подбор, высокие, стройные, с правильными чертами лица, и первые силачи на весь батальон. Я их очень полюбил за спокойную повадку, за скромность, за уважение к самим себе, к соседу, к человеку постарше. Один из них непременно хотел отнять у меня веник, когда меня назначили мести. Другой, Сепиашвили, впоследствии первый в нашем легионе получил медаль за храбрость. Кроме того, были среди нас египетские уроженцы, с которыми можно было договориться только по-итальянски или по-французски. Два дагестанских еврея и один крымчак поверяли друг другу свои тайны по-татарски. А был там один, по имени Девикалогло, настоящий православный грек, неведомо как попавший к нам, и с ним я уже никак не мог сговориться: если бы сложить нас обоих вместе, то знали мы вдвоем десять языков — только все разные"[330].

Шел месяц март, британские войска в Палестине были на подходе к Газе, за которой должно было последовать наступление на Иерусалим, но ответа на меморандум Жаботинского и Трумпельдора кабинету министров не было. Эмери, терпя уничижительные замечания от старших чинов Военного министерства, неутомимо теребил свое кабинетное начальство поспешить с рассмотрением вопроса.

Глубину беспокойства Жаботинского можно ощутить по письму в ответ на приглашение прочитать лекцию в Уайтчепле.

"Пожалуйста, имей в виду одно, — если я соглашусь на выступление в Уайтчепле, то только лишь о легионе. Ни о Бялике, ни о "Изкоре", никаких злободневных или академических тем. Либо легион — либо ничего"[331].

Другого случая, когда Жаботинский отказался прочесть лекцию о Бялике, нет. Творчество великого поэта, получившего национальное признание в России благодаря феноменальному переводу Жаботинского, представляло для Жаботинского не только величие возрожденной литературной традиции на иврите, но и квинтэссенцию еврейского национального возрождения; и он никогда не отказывался от возможности передать красоту и страстность поэзии Бялика.

Приезжая в Россию в период пребывания в Турции и теперь в Англии, через все насмешки и ненависть, выпавшие на его долю, он неизменно был готов раскрывать еврейской публике, в большинстве своем почти ничего не знавшей о возрождении ивритской литературы, значение Бялика. И конечно же, не следует исключать вероятность, что его настоятельное "легион или ничего" было также вызовом оппозиции, подавившей его деятельность в Уайтчепле за полгода до того.

А тем временем, пока Жаботинский ждал реакции кабинета, "чувства", о которых говорил Эмери, и сами руководящие принципы британской политики переживали перемены гораздо более значительные.

Смесь влияющих друг на друга сложных обстоятельств требовала разрешения и зависела от этой переработки.

Ни Жаботинский, ни Вейцман, ни, пожалуй, кто-либо вне узкого круга посвященных в дела британского и французского правительств, не знали о секретном соглашении между ними от мая 1916 года. Они опирались на общепринятое к тому времени мнение, что турецкая империя распадется; но реализация соглашения разрушила бы все чаяния сионистов. Франция считала Сирию (включая и Палестину) своей сферой влияния и даже зоной непосредственного контроля в свете тесных контактов с местными католическими учреждениями и исторической связью со времен крестоносцев. Англичане частично согласились на французские требования. Они отдали Франции сирийское побережье (включая Ливан) в южном направлении, до уровня к северу от Акры. Англичане хотели полосу Палестины с Акко и Хайфой и на востоке с Месопотамией. Месопотамия, считали они, должна находиться под их контролем.

Англичане планировали передать Месопотамию в руки Хашимитской династии из Хиджаза заодно с материковыми землями Сирии. Так было обещано и скреплено щедрым даром правящему шерифу Хусейну в обмен на восстание против Турции, которое он обещал разжечь среди арабского населения империи.

Вопрос о Палестине оставался открытым.

Англичане выдвинули предложение во время переговоров, чтобы Франция рассмотрела "устройство дел относительно Палестины с учетом полнейшего воплощения еврейских устремлений"[332].

Они предусматривали развитие страны евреями и в конечном итоге еврейское правление по всей стране — за исключением святых мест христианства. Французское правительство отреагировало отказом.

Таким образом, стороны пришли к соглашению, что часть Палестины к югу от британской зоны перейдет под международный контроль.

В период переговоров по этому соглашению относительно владений Турции в Азии британское правительство твердо придерживалось решения не брать на себя управление всей Палестиной, — и это недвумысленно было разъяснено Герберту Сэмюэлу, когда в начале войны он подал свои два меморандума. Сэр Марк Сайкс, выработавший соглашение с французом Жоржем Пико, не только "придерживался его буквы", он был лично убежден в его справедливости.

Сайксу предстояло сыграть значительную роль в истории сионизма того периода, но к моменту его переговоров с Пико он совершенно не был осведомлен о сионистском движении.

Его представление о евреях зиждилось на недолюбливании стереотипа "международного капиталиста" и еврейских ассимиляторов, которых он презирал за отсутствие корней.

Первое его знакомство с сионизмом произошло в период переговоров с Пико. Ему представилась возможность прочесть меморандум Герберта Сэмюэла от марта 1915 года, не совпадавший по духу с его соглашением.

Тем не менее этот меморандум, по-видимому, убедил его начать поиски возможности включить в свои предложения еврейский аспект.

Сэмюэл познакомил его с раввином Мозесом Гастером, видным сионистом, и они неоднократно виделись в 1916 году. Хоть и явно под влиянием Гастера, Сайкс выступил с предложением лишь одной разработанной идеи — создания в Палестине государства под управлением арабов, в котором сионистская организация будет способствовать еврейскому поселению. Гастер, склонный к секретности и ревниво относящийся к своим контактам, скрыл свои встречи с Сайксом от Жаботинского и Вейцмана.