Батальонный отреагировал с обычной мудростью и решительностью. Он ответил приказом организовать парад, на котором каждый командир подразделения разъяснил своим солдатам важность возложенной на него миссии. Здесь же шла речь о том позоре и бесчестье, которые будут навлечены на весь народ, если создастся впечатление, что еврейская часть отказывается сражаться даже за Палестину.
С просьбой о переводе обратилось всего двенадцать человек, но и это не успокоило Паттерсона. Он вызвал каждого из них к себе, и после беседы со "всем отведенным красноречием" десять из них забрали свои прошения. "Двое упрямых были высланы из лагеря, как пораженные проказой"[463].
Жаботинского никто не обязывал отправляться на фронт. Он мог оставаться на своем посту в Генеральном штабе. Записи его аргументов не сохранились, но когда после трехдневной остановки в Сарафаде батальон был переброшен на фронт, он вновь оказался во главе своего отряда. В его книге о легионе содержится живое и пронизанное юмором описание его военной жизни. Это был довольно спокойный период, и батальон занял позиции напротив турецких, на полпути между Иерусалимом и Шхемом (Наблусом).
Две заброшенные арабские деревушки Джильджилия и Абуэйн, находились на флангах. "Представьте себе горный хребет, — пишет Жаботинский, — высотою приблизительно 2.500 футов, тянущийся с запада на восток. С севера лежит глубокая, тоже продольная долина, а по ту сторону долины вторая параллельная цепь гор, еще выше первой. Наш лагерь был на первом хребте, турецкий — на втором; от верхушки до верхушки версты три. Оба лагеря, конечно, не на вершинах, а футов на сто ниже, на том склоне, которого противник не видит. Днем на вершину запрещено выходить: часовые сидели в замаскированных каменных землянках, называвшихся "O-Пип" (Observation Post). По ночам мы занимали траншеи на открытом склоне горы; траншеи были неглубокие, собственно не траншеи, а брустверы, которые у нас называли индостанским словом "сангар". Кроме того, каждую ночь высылался в долину патруль на случай неприятельской атаки.
Это было спокойное время, как будто нарочно для того, чтобы постепенно ввести свежих солдат в боевую атмосферу. По утрам турки приветствовали нас получасовой бомбардировкой; но почему-то стреляли всегда в сторону, в одинокую скалу, совершенно лысую, где не только человека, но и коршуна никто не видал; и у них на три бомбы ни одна не взрывалась. Помню только три или четыре раза, когда они палили в наши позиции, в том числе один раз ночью, но вреда нам не причинили. Холмы в той местности падают не откосо, а террасами, вроде лестницы: каждая лестница шириною в два-три метра, а склон над ней поднимается отвесно, высотою с двухэтажный дом. Наши палатки стояли вплотную у самого отвеса, так что снаряды, летя по траектории, пролетали почти всегда мимо. Должно быть, и наш огонь им мало вредил"[464].
Жаботинский продолжает: "Операции на Палестинском фронте относятся к категории "малой войны". Из новомодной военной чертовщины мы мало что испытали. Изредка любовались поединком в воздухе, когда два аэроплана вертелись друг против друга вокруг незримого центра, словно две каретки или лошадки на карусели, треща пулеметами и усыпая небо клочьями белой ваты. Газовых атак у нас не было. Правда, в середине июля вдруг учредили "газовые маневры". Нам было приказано приспосабливать тяжелые противогазовые устройства на животе и носить их каждый день; каждое утро мы упражнялись в надевании противогазов. Нам было сказано, что это необходимо, поскольку получено сообщение, что турки начали газовые маневры.
Позднее, когда мы допросили захваченных турецких офицеров, каковы были причины газовых маневров, ответом было: "Мы получили сообщение, что газовые маневры начаты англичанами". Опасных предприятий было только два: идти ночью с патрулем или отсидеть неделю в деревне Абуэйн.
Патруль состоял из лейтенанта с двенадцатью солдатами. Тяжелые армейские сапоги надо было завернуть в толстые тряпки, чтобы не стучали, тряпками надо было закутать голые колени — летом мы носили трусики, а колючая флора той местности изумительно богата. За два часа до выхода лейтенанту вручали запечатанный конверт с подробным описание маршрута. Иногда он сводился к прогулке по долине, но иногда вел и вверх по противной горе, подчас всего на двести фунтов ниже того места, где у нас на карте красным обозначены были часовые посты противника. Это была служба нелегкая. Прежде всего приходилось карабкаться в темноте вниз, тысячу фунтов и больше по утесам и сквозь колючие заросли, с ружьем в руке, и притом без шума. Добрый час уходил на это. После того надо было пробираться в долине версты на две вправо и столько же влево, прячась под деревьями и перешептываясь с сержантом, что это за пятно — турок или кактус. Потом наступало самое трудное: карабкаться на турецкую гору, отыскивая себе путь при помощи компаса или при посредстве "признаков", сообщенных осведомительным бюро в следующей форме: "вправо от расколотого фигового дерева" или "в десяти шагах налево от второй лужи". Но вот мы наконец добрались до "камня в пятнадцать футов высотой, который с севера похож на голову гиппопотама" (кто его видел, гиппопотама, да еще так близко, чтобы узнать его в профиль в темную ночь?). Тут вы отдыхаете и раздаете солдатам по кусочку шоколада. Потом назад, еще два часа ползком или карабкаясь, причем уже все устали. Это, пожалуй, самая неприятная часть патрульного дела. Вы в ста метрах от турецких траншей — и ничего не поделаешь, из-под усталых ног сыплются камни. Вдруг раздается выстрел, и что-то шлепается о скалы недалеко от вашего последнего солдата (идти приказано гуськом; устав требует, чтобы офицер шел посредине, но шик требует, чтобы он шел впереди). Вы "кричите" шепотом: ложись! Патруль ложится. Едва в трехстах шагах подальше, вверх по склону горы, вспыхивает ракетой и заливает светом всю вашу часть долины, заросли, сухое русло зимнего ручья, скалы, провалы — очень эффектно, если бы было до того; но отличить людей от кактусов при этом освещении трудно: сверху раздается еще несколько выстрелов, но стреляют они мимо. Тут за нас начинают заступаться: из Абуэйна, из Джильджилии, изо всех "сангаров" на нашем склоне подымается ружейный, иногда пулеметный концерт (они знают, где мы, и в нашу часть долины не стреляют). Иногда в этот домашний спор вмешивается и начальство, английская артиллерия. С жутким гулом альпийского поезда в темную ночь, когда путнику из долины виден только светящийся хвост его, едет величественно, наперерез по небу над вашими головами огневая комета и разрывается на турецкой горе, потом другая — и хоть вы догадываетесь, что это все по расписанию, но солдатам говорите, что это все для нас. Грохот продолжается полчаса: потом становится тихо, вы ползете дальше и добираетесь до лагеря, где ждут вас с огромным кипящим чайником сладкого чаю.
Второе опасное место было Абуэйн. Село это принадлежало к нашим линиям только потому, что не принадлежало к турецким. Но на самом деле находилось оно в ничьей полосе — "No man's Land". Если спуститься с нашей вершины в сторону турок, вы наткнетесь, футах в трехстах ниже, на выступ той же горы вроде огромной террасы или, вернее, громадного стола, и на этом столе арабы выстроили деревню, около полусотни хат. Абуэйн значит по-арабски "два отца"; может быть, два патриарха — насколько знаю, деревня эта не упомянута ни в Библии, ни в Талмуде. Но это была, очевидно, не бедная деревня, судя даже по развалинам, которые от нее остались. Каждую неделю ее занимал другой взвод и оставался там семь дней. Днем сообщение между этим взводом и остальным батальоном было возможно только по телефону, по которому из десяти слов едва доходило до вас одно. Через эту тонкую нить цивилизации мы заказывали из Абуэйна в батальон все, что нужно было: спички, табак, хинин, бинты, амуницию, почтовую бумагу; и по ночам приходила с горы партия солдат с шестью белыми осликами и привозили наш заказ (т. е. в той форме, в какой понял его батальонный телефонист) и цинковый ящик с дезинфицированной водой.
