Второй взрыв произошел почти одновременно — в марголинском тридцать девятом батальоне, расквартированном в Сарафанде. Во время отпуска Марголина молодой, неопытный солдат в транспортной части вернулся с задания, и у одного из мулов под его началом оказалась натертой шея. Его незамедлительно подвергли жестокому наказанию. Раздев до пояса, его привязали к пушке и выставили на летнее солнце. Для его возмущенных соратников из Северной Америки это было последней каплей. Они организовали демонстрацию протеста.

Исполняющий обязанности командира батальона майор Смолли перед полным строем устроил им разнос в площадных выражениях, пересыпанных антисемитскими эпитетами. Кое-кто из солдат ответил бранью, и всех тридцать пять арестовали. Они также подали прошение, чтобы защищал их Жаботинский. Как ни невероятно, повторилась та же история.

Жаботинский обнаружил ошибку в обвинении, прокурор и судьи были заменены, и, хотя никто не оспаривал факты, Жаботинскому удалось добиться оправдания десяти из подсудимых.

Благодаря защите Жаботинского обвинение в обоих случаях было изменено на "неподчинение приказу" вместо "бунта", но сроки приговоренным назначили свирепые — от трех до шести лет, а в одном случае семь.

Жаботинский не отступился. Он написал протест для отправки в Армейский Совет в Лондоне. Протест занял восемь густо напечатанных страниц текста. Это был обжигающий приговор военному режиму. Жаботинский коротко описал свою роль в организации легиона и свои беседы с членами британского военного кабинета и руководством армии. Даже командование Египетского экспедиционного корпуса, писал он, поначалу не посмело отрицать его особого морального права курировать еврейские части; в мае 1918 года он был приглашен на конференцию в генеральной ставке с бригадным генералом Клейтоном, полковником Дидсом и майором, представлявшим генерал-лейтенанта.

"Все мировое еврейство видит во мне человека, ответственного за идею Еврейского легиона за Палестину как части британской армии; его фиаско стало бы смертельной раной моей деятельности как еврейского патриота. Понимая это, самые верхи военного командования в Лондоне всегда видели во мне человека, имеющего право представлять нужды этого подразделения.

Ни разу они не воспользовались тем, что из преданности британскому делу я, русский журналист, освобожденный от военной службы, добровольно вступил в британскую армию в скромнейшем чине. Так поступив, я вверил свое достоинство британскому рыцарству и не был разочарован ни разу, пока не столкнулся с иным отношением, прибыв с моим батальоном сюда".

Он перечислил все выдающиеся заслуги батальона — тяжелые задания, выполненные ими, с одной стороны, и с другой — все случаи непризнания и унижений, которым они подвергались, — тянувшийся месяцами отказ принять палестинских добровольцев, непредоставленные им возможности участвовать в сражениях, перевод из еврейских центров, официальной причиной которого было раздражение арабов при виде еврейских солдат, унижение от использования их "как разгрузчиков клади, в то время, как итальянцы и обитатели Карибских островов защищают еврейских женщин и детей".

Он описал действие на солдат запрета на пребывание в Иерусалиме и Яффе и неизбежного поощрения усердия нееврейской военной полиции.

"Пасхальная неделя в Иерусалиме и Яффе была настоящей охотой на евреев как я могу доказать со свидетелями — офицерами, отвечающими за еврейские отпуска. И эта практика пережила Пасху. Во всех трех батальонах поступили несчетные жалобы на то, что военная полиция в принципе охотится на "стрелков".

У меня хранится длинный, но отнюдь не полный список свидетелей, готовых подтвердить, что части были остановлены военной полицией, в то время как солдат с другими нашивками не беспокоили.

Некоторые наши солдаты послабее надевают другие нашивки, когда идут в отпуск, в результате чего военная полиция их и не замечает.

Даже случается, что военная полиция проверяет только пропуска стрелков, если имеет дело с группой солдат из разных полков — и не беспокоит остальных. Очевидно, что эта практика может только подорвать самоуважение и чувство полкового товарищества в наших солдатах.

Это отношение распространилось по всем отделам. План о госпитале в Иерусалиме, обещанном генерал-лейтенантом в Англии, был задушен генеральной ставкой Египетского экспедиционного корпуса.

Сионистские медсестры были произвольно отпущены через три месяца после несения отличной службы.

Жалобы наших солдат на антисемитизм в военных госпиталях многочисленны и, к несчастью, хорошо обоснованны. И здесь я могу привести список свидетельствующих волонтеров. Тот же антисемитский дух царит в военной железнодорожной службе. "Стрелок", ехавший поездом, был допущен в вагон в военном шлеме; как только он поменял шлем на фуражку с полковой кокардой, его тот же патруль выставил из вагона. И это только один эпизод, а жалоб много.

Сэр, таким образом, создалась атмосфера армейского антисемитизма. Она преследует еврейского солдата, где бы он ни находился: вне своего полка, на улице во время отпусков, в госпитале, если он болен; в поездах во время переездов, в молодежном клубе (христианской организации. — Прим. переводчика), где он пытается отдохнуть, и даже в охранном карауле вне его батальона. Я свидетель, что подобное не происходило в начале нашего пребывания здесь. Нас встретило дружелюбие солдат, а офицеры, за исключением ставки командующего, были внимательны и полны желания помочь.

Что касается корпуса, не столь подверженного влиянию ставки и остававшегося дружески расположенным до конца, я могу назвать хотя бы Анзасскую дивизию, где все, от генерал-майора Чейтора до низов, относились к нам справедливо и с симпатией.

Генеральная ставка же была положительно недружелюбно расположена с самого начала, еще не зная, кто мы такие, а в армии, где все следуют примеру верхов, это вещь опасная! Теперь мы видим результат".

Он настаивал, что приказ отправить еврейских солдат в Египет и на Кипр, подтолкнувший их "на грань настоящего бунта", был нарушением обещания, что "еврейские части будут по мере возможности использоваться в Палестине".

"Можно ли честно утверждать, что не было "реальной возможности" отправить в Египет или на Кипр 140 англичан, скажем, из Сассекского полка и заменить их по необходимости отрядом из 40-го батальона Королевских стрелков?"

Перейдя затем к критике общей политики администрации на оккупированной территории в отношении еврейства и сионизма в Палестине, он продолжил: "Вы можете легко себе представить, сэр, каково влияние вышеизложенного на умы наших солдат. Более трех четвертей из них никогда не бывали в Англии; их знакомство с британцами ограничивается увиденным в армии. Мне с сожалением приходится утверждать, что, по их общему мнению, у англичан нет слова, что каждое обязательство будет нарушено, переврано или попросту отвергнуто.

Это — обидное и ошибочное мнение об англичанах. Это нежелательное восприятие англичан было подкреплено общей политикой администрации по оккупированным территориям в отношении евреев и сионизма в Палестине. Хоть это и не представляет собой исключительно армейский вопрос, политика администрации, строго говоря, не может сильно не влиять на наши батальоны. Три четверти из американских волонтеров пристало сюда с планом обосноваться в Палестине; почти до единого они теперь разочарованно возвращаются в Штаты. Благодаря их тесным контактам с палестинским еврейством они не могли не обнаружить то, что ясно каждому еврею в Палестине, — что, несмотря на так называемую Декларацию Бальфура, Палестина стала ареной неприкрытой конкурентной антисемитской политики. Элементарное равноправие еврейскому населению недоступно. Иерусалим, где евреи по численности далеко превосходя другие общины, отдан в руки воинственно антисемитскому муниципалитету. Военный губернатор, виновный в том, что в любом суде сочтут за подстрекательство к антиеврейским погромам, не только остается безнаказанным несмотря на жалобы Главному офицеру по политике и исполняющему обязанности Главного администратора, но и сохраняет свой пост.