Что же касается Брандайза, то если его ужаснула сама мысль о возможности погромов при британском правлении, почему же этот блестящий юрист, с одной стороны, легко осудил обвиненных в бунтарстве солдат (в разговоре с Жаботинским), а с другой стороны, во время встречи с Бальфуром обвинил военную администрацию? Утверждение Алленби, что Брандайз согласился с его версией, лишь усиливает недоумение. Возможно ли, что и здесь Алленби не придерживается истины и старается убедить правительство в Лондоне в невиновности своей администрации, прибегая к имени такого известного знатока права как Брандайз, якобы снявшего с нее всякую вину?
Присутствовавший при встрече Брандайза и Бальфура профессор Феликс Франкфуртер рассказал о ней на следующий день Фриденвальду и Шольду (они тоже возвращались в Штаты). "Бальфур очень недоволен положением дел в Палестине, — сообщил он, — особенно узколобым военным режимом, возглавляемым равнодушными, а подчас и предубежденными личностями". По мере того как перед ним раскрывались факты, у него наконец вырвалось: "что я могу поделать с этими чертовыми военными!" Один из них даже потребовал, чтобы декларация была упразднена. Бальфур отвечал, что она будет не только оставаться в силе, но и строго претворяться в жизнь. Когда ему сообщили, что адресованное ему письмо разошлось по всей Палестине, но его ответ нигде не был упомянут или опубликован, он пришел в явное негодование"[611].
Брандайзу не было известно, что незадолго до их встречи Бальфур уже принял меры против Мани и Клейтона. Бальфура явно потрясло откровенное предложение Мани от 2 мая упразднить декларацию и поддержка Мани Клейтоном. В депеше из Парижа лорду Керзону 14 мая он пишет с некоторой дипломатической язвительностью: "Конечно, ничего, подобного заявлению, предложенному в телеграмме от генерала Клейтона, предпринято быть не может, и в этой связи следует напомнить генералу Клейтону, что правительства Франции, США и Италии поддержали политику, очерченную мной в письме к лорду Ротшильду от 2 ноября 1917 года". Затем он приложил список поддержавших декларацию и в том же язвительном тоне добавил конкретное предложение: "Генералу Клейтону, несомненно, представится случай подчеркнуть ответственным инстанциям в Палестине общее единодушие союзников по этому вопросу". В запасе у него имелся еще одни удар по Клейтону и его коллегам. Он предложил Керзону послать в Палестину "комиссара", иначе говоря, "дополнительного советника по сионистским вопросам, в помощь генералу Клейтону, и предпочтительно кого-то из представителей, пребывавших в последние несколько месяцев в Париже и понимающих разнообразие текущих мнений". И он назвал возможного кандидата: полковник Ричард Майнерцхаген, а Майнерцхаген был известен как ярый сторонник сионизма"[612]. Что за этим последовало — не документировано в течение месяца, а 19 июня Керзон передал послание Бальфура Клейтону.
Столкнувшись с ограничительными мерами и распоряжениями Бальфура, Клейтон спешно выехал из Палестины, отправился в Лондон и уже не вернулся. За его смещением (или отставкой) через несколько дней последовало смещение полковника Мани. На место Клейтона был назначен Майнерцхаген. Пост Мани временно занял генерал-майор Ч.Д. Уотсон.
Такой ход событий заставляет задуматься. Почти очевидно, что Клейтон и Мани предприняли дерзкий шаг, призывая к отмене Декларации Бальфура, будучи убежденными в полном контроле над иностранным отделом секретаря отдела Керзона. Бальфур в это время занимался Парижской мирной конференцией. Не менее важно и то, что возражения Керзона против просионистской политики правительства не были секретом с самого начала, еще в Военном кабинете. Клейтон и Мани знали, что официальные лица в Иностранном отделе, имеющие дело с Палестиной, — такие, как Кидстон, — были согласны с Керзоном. Если бы вместо открытой атаки на декларацию они продолжали намекать на ее непрактичность из-за арабской оппозиции, реакция Бальфура вряд ли оказалась бы такой серьезной. Что же касается Керзона, его положение в Иностранном отделе в тот период было непрочным: "половинчатое" положение, как охарактеризовал его он сам, — поскольку за Бальфуром сохранилась вся формальная власть иностранного секретаря. Керзон избегал шагов, могущих вызвать недовольство Бальфура. Напротив, он давал Бальфуру возможность принимать решения, где только было возможно, и где это отвечало желаниям Бальфура. Его развитое чувство порядочности подкреплялось и близкой личной дружбой с Бальфуром[613].
Вейцмана это застало врасплох. Всего несколько недель назад он объяснял Фриденвальду, что "ничего решительного не произойдет" в отношении замены официальных лиц в Палестине, "пока не прояснится политическая ситуация", — то есть опять-таки пока военную администрацию не заменят на гражданский режим[614]. Как следует из его писем, у них с Клейтоном состоялись "три конфиденциальные беседы" по прибытии последнего в Лондон в начале июля, и надо полагать, Клейтон тогда конфиденциально поставил его в известность о своей близкой отставке[615]. Вейцман продолжал упорно относиться к Клейтону как к другу сионизма. Он даже пригласил его на заседание с членами Сионистского комитета по мероприятиям и несколькими ведущими сионистами 9 июля, дабы продемонстрировать свою уверенность в его расположении. И тут-то на заседании Клейтон невозмутимо выдал сионистам свой совет. Он указал им на необходимость заняться работой как можно скорее и не ждать политического урегулирования более двух месяцев, а оказывать давление для предоставления им условий для начала работы. Из речи было упущено, что именно он и его коллеги в ответ на все мольбы, уговоры и призывы сионистов требовали от них невмешательства, дабы не расстраивать статус-кво в ожидании политического урегулирования. Столь же интересно прозвучало и его мнение о силе арабской оппозиции. Месяцами убеждавший Лондон в интенсивности этой оппозиции (инсценированной поначалу самими представителями администрации) и в конечном итоге призвавший по секрету к отказу от Декларации Бальфура из-за этой оппозиции, Клейтон теперь, по словам Вейцмана, "считает, что арабы смирятся с совершившимся фактом и 95 процентов существующей сегодня оппозиции иссякнет. Естественно, горстка экстремистов может продолжить агитацию, но с ней будет легко разделаться"[616], - все это, несомненно, служит комментарием к его способности придерживаться каких бы то ни было принципов.
Но и на этом он не остановился. Всему происшедшему нашлось объяснение. В "частных беседах" Вейцман упомянул хорошо известные неприкрытые случаи дискриминации: перевод 40-го батальона из Хайфы в Рафу, запрет, наложенный администрацией еще в 1918 году на покупку Сионистской комиссией немецкой собственности для продажи или для съема. Клейтон предотвратил критику, прямо признав (опять-таки по словам Вейцмана), "что позиция военной администрации была в высшей степени неудовлетворительна, и многим из администраторов не следовало вообще служить в ней". Он специально назвал нескольких лиц, ответственных за нанесенный вред. Себя Клейтон постарался выгородить: "Многие из принятых администрацией мер проводились без моего ведома"[617]. Он не упомянул, что пытался подавить деятельность Жаботинского в отместку за обвинения, идентичные тем, какие теперь адресовал своим коллегам.
Вейцман жаловался, что евреям отказано в праве пребывать в Наблусе, после того как небезызвестного военного губернатора Хаббарда перевели туда из Яффо. Тут Клейтон не выражал неведения. Напротив, он предпринял поразительную защиту администрации и самого Хаббарда. Согласно его же отчету в Иностранный отдел, он сообщил своим слушателям: "Губернатор Яффо был переведен в Наблус из самых лучших побуждений. Поскольку у него не сложились отношения с еврейским населением, его перевели в город, где евреев не было. Невозможно было предвидеть, что за этим последует"[618].
