Паттерсон, смеясь, заверил коменданта, что все будет в порядке. В городке он называл Жаботинского лейтенантом Джаксоном.

Более того, добавляет Жаботинский, "В городке я ходячая загадке. Я лопочу на итальянском, как только могу, и удивляю народ. Часто мне замечают: "Ты итальянец, как же служишь английским офицером?"

Вместе с Фальком они навестили в Сорренто плотника и заказали Ковчег для хранения свитка Торы. В заключение последней субботней службы Паттерсон обратился к солдатам. Пока Ковчег с ними, сказал он, они в безопасности. Ни штормы, ни подводные лодки им не страшны.

В течение всего плавания море было спокойным. "Благодаря этому удачному обстоятельству, — писал Паттерсон, — моя репутация как пророка оставалась высокой". В последующем плавании это судно было торпедировано и затонуло.

На борту их настигла новость, что русское правительство согласилось со всеми условиями Германии о мире. "Я желаю одного, — писал

Жаботинский Анне, — чтобы немцы попросили все, особенно Петроград". Его особенно тревожила Одесса, где оставалась мать, Тамар и многочисленные друзья.

Одесса находилась вдали от фронта, и в окрестностях не ожидались немецкие части, могущие предотвратить атаки на евреев. Погромы 1905 года, подчеркивал он, были гораздо более жестокими на юге.

Его тревожило и кое-что еще. Он признавался Анне: "Я должен научиться не падать с лошади. Во время визита в Палестину[434] я не упал ни разу, но только ведь поселенцы нарочно дали мне для езды сонных лошадей"[435].

В Александрии их ждал восторженный прием. Главы сефардской общины, пригревшие три года назад беженцев в Габбари, — главный раввин Делла Пергола, барон и баронесса де Менаше, Эдгар Суарес и Джозеф Пичиотто, — по праву гордились своей ролью в истории легиона. "Сионский корпус погонщиков мулов был нашим сыном, Еврейский полк наш внук", — говорили они Жаботинскому. Делла Пергола отслужил специальную службу в синагоге со всеми раввинами в церемониальных одеждах и присутствовавшими генералами и чиновниками британской администрации, нейтральными консулами и арабской знатью. "Уличная процессия, — писал Жаботинский Анне, — затмила Лондонский марш сотню раз. Я в жизни никогда не слышал подобного шума".

Затем они прибыли в Каир; тамошний прием оставил не менее сильное впечатление. Британский верховный наместник, сэр Реджинальд Уингейт, стоял в воротах своей резиденции, принимая салют марширующего полка и слушал "а-Тикву".

Время, проведенное в Каире, тем не менее, тяготило Жаботинского. Солдаты полка проходили интенсивную подготовку к фронту в лагере Хелмия, но его обязанности были не очень определенными.

Правда, он проводил время, уча коллег-офицеров ивритской терминологии командования.

Он также ездил в Александрию давать на итальянском лекцию о Бялике, которую затем повторил для каирской публики. Более того, поскольку он был единственным офицером, читающим на идише и иврите, ему приходилось исполнять обязанности цензора.

"Тут я в первый раз открыл тот факт, что у нас в батальоне оказалось несколько литвинов — не "литваков", а настоящих литвинов-католиков. Они работали в угольных копях где-то неподалеку от Глазго; когда пришлось идти служить, они попросились к нам. Я, конечно, ни слова не знал по-литовски, за исключением того, что Германия по-ихнему "Вокетия", а поляк называется "ленкас". Но если бы я отказался "цензуровать" их письма, то вообще лишил бы их возможности переписываться, ибо остальные офицеры в Египте, вероятно, даже и этих двух слов по-литовски не знали. Словом, я решил поставить на карту судьбу войны и победу союзников и стал подписывать "О.К." на литовских письмах. Одно я в них понял: изо всех наших солдат литвины были почти единственные, которые пытались описывать нашу дорогу, упоминали географические названия, говорили о специальных задачах полка, вообще единственные, которые интересовались вопросами "посторонними", вне круга личных дел: сужу об этом потому, что в их письмах были такие слова, как Ницца, Италия, "Эгиптас", даже "Иерозалимас", даже "сионизмас".

В еврейских письмах этого почти не было. "Дорога приятная". "Теснота в вагонах". "Слава Богу, море спокойное". А дальше следует самое главное: как дети? Прорезались ли уже зубки у Ханелэ? Прошла ли корь у Джо? Не тоскуй, дорогая. Провела ли ты уже газ на кухне? Бесконечная нежность к своему дому — не к стране, не к городу, не к улице, а только к одной квартире! Мне вспоминалось талмудическое изречение: "Дом его есть его жена". Кто знает, может быть, это и лучше патриотизма; может быть, это есть основа патриотизма. Может быть, если этим людям дать настоящий "дом", такой, где квартира, и улица, и город, и страна сплетены в одно целое, взаимно обусловленное как ступени одной и той же лестницы, где сломай одну — посыплются другие, то и получится психология законов Бар-Кохбы?

Часто мне почти совестно было так глубоко заглядывать в человеческие души. Зато я установил для себя правило — вынимать каждое письмо из конверта и вкладывать обратно, не глядя на адрес. Это было тем корректнее, что в этих письмах часто была крепкая брань по адресу самого цензора!"

Этих дел ему было мало, в письмах Анне встречаются частые жалобы на скуку. Но подлинной причиной его нетерпения являлось, по его же признанию, стремление попасть скорее в Палестину. Оттуда доходили новости, что в воздухе витают ожидание и приготовления к прибытию легиона. Еще на платформе Каирского вокзала, по прибытии полка из Александрии, к нему подошел молодой человек в хаки и назвался представителем Алони из Тель-Авива, прибывшим приветствовать легион "от имени палестинских добровольцев". Он рассказал о великом движении на юге, территории, освобожденной от турецкого правления, и об энтузиазме даже в северных районах, удержанных турками.

Были и такие, кто пробрался через турецкие границы и прибыл в близлежащую Петах-Тикву с вопросом "где легион?".

Однажды утром, с разрешения Генерального штаба, Паттерсон и Жаботинский навестили Палестину. Спать от возбуждения им не удалось, особенно полковнику, впервые в жизни ожидавшему свидания с библейскими местами. Паттерсон проникся библейскими сказаниями с детства, с тех воскресных дней, когда часами напролет слушал голос отца, читавшего библейские главы.

Утром впервые испытали они отношение к их делу английского военного командования. Увидев после пыльной серой пустыни зеленый эвкалиптовый лес, а затем виноградники и белые дома с красными черепичными крышами, полковник спросил солдата, проверяющего билеты: "Как называется это место?"

"Дойран", — последовал ответ. "Дойран? — пишет Жаботинский в своих воспоминаниях. — Ведь это наша колония Реховот; "Дойран" называется крохотная арабская деревушка, которую среди песков даже отличить трудно. Но так постановил Алленби: Петах-Тиква называется Мулебис, Беэр-Яков — Бир-Салем. Единственное исключение — Ришон так и остался "Ришон": тамошнее вино у англичан было очень популярно, и вышло бы недипломатично и обидно для трезвенника-пророка окрестить мусульманским именем бутылку коньяку"[436].

По приезде в Беэр-Яков, где находился генеральный штаб Алленби, Паттерсон отправился на совещание с генералом, а Жаботинский уехал в Яффу и малый Тель-Авив.

Его встречал десятилетний мальчуган, сопроводивший его в дом двух друзей, И. А. Берлина и Б. Б. Яффе. По дороге мальчик обсуждал с ним последние новости: плывет на английских кораблях армия в 40.000 еврейских солдат под командованием генерала Джеймса Ротшильда, сына барона. У Жаботинского не хватило духа его поправить, но он не скрыл правду от друзей в Тель-Авиве. Хотя их ожидания были скромнее, они не сумели скрыть разочарования, услышав, что прибывает лишь один полк. Новость, что Жаботинский в Палестине, словно пламенем охватила маленькую общину — не более 500 человек. В общине царило постоянное возбуждение, не находившее выхода. После годов подавленности и лишений под турецким правлением царило ощущение, что грядет новая эра. Декларация Бальфура была для них проводником мессианской эры. Одновременно с декларацией пришло их освобождение английской армией во главе с Алленби. Да и до того до них месяцами доходили слухи о кампании Жаботинского за еврейский полк или, как они называли его, "армию Жаботинского".