Итак, 2 февраля 1918 года Владимир Жаботинский был произведен в лейтенанты армии Его Величества.

В тот же день поистине довершился триумф Жаботинского. Батальону надлежало отбыть в течение последующих двух дней из Англии, но генерал Макреди предпринял беспрецедентный шаг по откомандированию половины батальона в Лондон для парада в городе и Ист-Энде. Их расквартировали на ночь в лондонском Тауэре; и оттуда, маршируя с военным оркестром Гольфстримовских стражей, они прошли по городу. Беспрецедентным также в британской военной истории было разрешение от лорда-мэра Лондона провести парад с примкнутыми штыками.

Погода не посодействовала. "И все же, — как отмечает репортаж того периода, — тысячи еврейских юношей и девушек радостно маршировали с иудеями из Тауэра. Шлепали по грязи к резиденции мэра. Движение остановилось, и приветственные крики раздавались изо всех зданий и городских учреждений и с крыш припаркованных автобусов"[430].

У резиденции принял парад сам мэр — и рядом с ним стоял никто иной, как майор Лайонел де Ротшильд, один из самых ярых противников легиона. Теперь "он стоял весьма гордо и победоносно, явно греясь на солнышке нашего успеха, раз не удалось ему помешать", как замечает Жаботинский.

Из Сити они прошествовали в Уайтчепл, где их должен был встретить Макреди и его подчиненные. Но Макреди не успел прибыть на церемонию из-за пробок в движении.

В Уайтчепле, где только вчера Жаботинский подвергался оплевыванию, насмешкам и физическому насилию, "десятки тысяч народу на улицах, в окнах, на крышах. Бело-голубые флаги висели над каждой лавчонкой; женщины плакали на улицах от радости; старые бородачи кивали сивыми бородами и бормотали молитву "благословен давший дожить нам до сего дня". Паттерсон ехал верхом, улыбаясь и раскланиваясь, с розою в руке. Солдаты, те самые портные, плечо к плечу, штыки в параллельном наклоне, как на чертеже каждый шаг — словно один громовой удар, гордые, пьяные от гимнов и массового крика и от сознания мессианской роли, которой не было примера с тех пор, как Бар-Кохба в Бетаре бросился на острие своего меча, не зная, найдутся ли ему преемники!"[431]

Картина, нарисованная Жаботинским, маршировавшим во главе своего отряда, раскрывается сполна в газетных репортажах. "Для Еврейского легиона это был великий день", — писала "Дейли Мейл". Страницы "Джуиш кроникл", были полны поминутными отчетами о батальоне. "Полк, — писала газета в редакционной колонке, — разделался со всеми глупыми страхами и фикцией. Где, спрашиваешь себя, предостережения умудренных опытом; где преувеличенные терзания мудрых вождей в Израиле, косившихся на замысел о полке евреев в самом начале, когда еврейские добровольцы стекались тысячами в вербовочные пункты, и сделавших все от них зависящее, чтобы скомпрометировать даже слабое и адекватное признание, которое идея получила в Военном отделе? Сотни хорошо известных притч о всей расе были сдуты в небытие. Иудеи, живая отповедь многочисленным глупым легендам, приставшим к слову "еврей", и приветственные крики лондонского населения в понедельник свидетельствовали, что весь фасад невежества и клеветы, возведенный веками, был стерт в порошок в глазах свидетелей марша!

Скольких ошибок, скольких обид и изжоги можно было бы избежать, если бы конкретное свидетельство еврейского полка было представлено два года назад! Мы можем утешаться размышлениями о том, что если легенды о невозможности превратить еврея-портняжку в солдата, готового защищать страну, могут быть так запросто разрушены, что может ожидать равнозначно беспочвенные байки о том, что евреи никогда не станут агрономами, никогда не построят государство, не станут хозяевами на собственной земле или капитанами собственной судьбы?"[432].

Два дня спустя полк прибыл в Египет и Палестину. Путешествие через Францию и Италию было исключительным удовольствием. Каждые два дня они останавливались на сутки в хорошо оснащенном лагере отдыха. В полку было много музыкантов, и его оркестр, завоевавший популярность еще в Плимуте, давал концерт на каждом таком привале.

"В их репертуаре, — скупо замечает Жаботинский, — не заключалось ничего еврейского, кроме "а-Тиквы", которой по приказу Паттерсона, завершались все концерты".

Жаботинский с юмором описывает офицеров полка. Из тридцати двадцать перевелись из других подразделений, большинство о сионизме мало что знало.

"В офицерской столовой после ужина завязывались иногда споры, напоминавшие добрую старую "дискуссию" в Минске или Кишиневе. Нация ли евреи? Что такое национальность? Можно ли быть сионистом и английским патриотом?

Пробовали и меня втянуть в прения, но я уже давно забыл, как "доказываются" такие теоремы. Честь эту я охотно предоставил более молодым "рекрутам" сионизма.

Горас Сэмюэль, статьи и рассказы которого печатались в толстых журналах (теперь он видный адвокат в Иерусалиме), прижав к стене долгоносого капитана Гарриса, главу полковых ассимиляторов, доказывал ему со своим ленивым оксфордским акцентом, что национальность есть "внутреннее" настроение; если тот не поддавался, Сэмюэль призывал на помощь адъютанта Ледли, типичного замороженного инглишмена, ставил их рядом и призывал мир в свидетели, что нельзя эти два экземпляра принять за сынов одной народности.

"Падре" Фальк, пламенный мизрахист, смело отстреливался и от целого взвода скептически настроенных лейтенантов, наседавших на него со всякими безбожными новшествами, например, что сионистское исповедание ничуть не связано с предпочтением кошерного мяса. Он стоял, как скала, на своем:

— Совсем и не в мясе тут дело, а в принципе: еврей вообще должен бороться против всех своих аппетитов, ограничивать и дисциплинировать себя на каждом шагу.

Капитан Дэвис, батальонный врач, заменивший у нас перед самым отъездом Редклифа Саламана, который был прикомандирован к батальону Марголина и остался пока в Лондоне, со смехом пожаловался:

— Понимаете, вдруг получаю приказ: изволь вспомнить, что ты еврей, и ступай в крестоносцы, если можно так выразиться. Я теперь, значит, вроде как бы "сионист по набору".

И он тут же в поезде написал весьма вдохновенный "марш Еврейского легиона", в стихах с рифмами, с энтузиазмом и национализмом и всем прочим, что полагается. Вышло недурно: новое подтверждение теории, что на второй день исчезает разница между конскриптом и добровольцем.

Лучший сионист изо всех был сам полковник. Его аргументы назывались: Эгуд, Гидеон, Девора и Барак, царь Давид, Армагеддон, луна в долине Аялонской! "Падре" пытался даже доказать, что Паттерсон не просто сионист, но мизрахист. Правда то, что Паттерсону удалось приладить наш отдых в этапных лагерях к субботам. По утрам батальон созывали тогда на торжественное богослужение, в присутствии всех офицеров и солдат; посреди на высокой палке развевался бело-голубой флаг, "падре" читал Тору по настоящему свитку (подарок портсмутской общины), а после его проповеди тот самый хор, что выступал с таким успехом в полковых концертах, исполнял "а Тикву" и английский гимн"[433].

В Сорренто, последнем лагере отдыха, произошла недельная отсрочка, пока дожидались японских миноносцев, откомандированных сопровождать их корабль в Египет. Жаботинский и полковник провели часть времени в прогулках по городу. Комендант лагеря, — писал Жаботинский Анне, — специально просил Паттерсона не разрешать Жаботинскому появляться в городке из-за его русского имени. Русские там не пользовались популярностью, поскольку какие-то русские солдаты проездом призывали к большевизму.