Привезенные им более трезвые новости не охладили ожидавшего его бесконечного энтузиазма. Он был "почти историческим, — писал один из молодых вождей рабочего движения Элиягу Голомб. — Они ждали человека, имя которого было связано с нашей величайшей мечтой, Еврейской армией"[437]. Еще один активист, Рахель Янаит, описывает электризующий эффект его прибытия, вспоминая молодую медсестру, бежавшую всю дорогу из Ришон ле-Циона сообщить ей, что приехал Жаботинский[438].
Это сильное чувство не было исключительным выражением восхищения Жаботинским. В нем видели вдохновителя их собственного, добровольческого движения, начатого с их непосредственного участия в освобождении. Уже в январе, вскоре после завоевания Алленби Иерусалима, ему отправили прошения на разрешение сформировать военное подразделение. Ответа к тому времени не последовало. Они возлагали надежды на Жаботинского в содействии в получении разрешения. Добровольцы исчислялись почти в 1.500; одну треть составляли девушки, хотевшие сформировать часть по оказанию первой помощи, хотя некоторые были готовы служить и в боевой части. В части Жаботинского добровольцы организовали импровизированный парад.
Их инструктором был Дов Гоз, тоже активист рабочего движения, еще недавно бывший офицером турецкой армии. "С первого взгляда, — писал Жаботинский, — было ясно, что материал это первоклассный, все тонкие, ловкие, напряженные, хоть и со впалыми щеками от долгой турецкой голодовки"[439].
В последующие дни Жаботинский встретился со всеми вождями движения, в основном рабочими под предводительством известного писателя-фермера Моше Смилянского как наиболее выдающегося лидера. Их удивило заметно подавленное настроение Жаботинского. Вспоминая первую встречу в Ришон ле-Ционе, Смилянский пишет: "Он шел навстречу. Его выражение было холодным, официальным и очень серьезным, с нависшей над ним тучей беспокойства. Он не выглядел победителем. И когда он произнес речь перед представителями фермеров, его голос не нес утешения. Чувствовалось, что где-то в глубине его звучит надломленная нота. Боль виделась мне в уголках его глаз"[440].
То же впечатление он произвел на Берла Кацнельсона, ведущего мыслителя рабочего движения, видевшего его на приеме в Иерусалиме: "У меня сложилось впечатление, что это был сломленный человек, полный горечи и разочарования после Лондона и отнюдь не осчастливленный своей победой"[441].
Жаботинский, возможно, не осознавал, какое впечатление он произвел на этих тонких наблюдателей; у него была гораздо более свежая причина для депрессии. Когда они обменялись впечатлениями с Паттерсоном после его визита в Тель-Авив (и свидания Паттерсона с Алленби), новости были неважными.
Как писал Жаботинский: "Я был в дому у бедной невесты, которая ждала к себе возлюбленного и еще верила, что и он в нее влюблен; но Паттерсон побывал в чертогах у богатых родителей жениха"[442].
Паттерсон предвидел холодность Алленби, но, по-видимому, не спешил огорчать Жаботинского.
Вскоре по прибытии в Египет он написал Алленби, с которым его связывало многолетнее знакомство, прося о встрече для обсуждения формирования еврейской бригады, о которой Макреди должен был уже написать Алленби.
В своем письме он обсуждал практические аспекты формирования новых подразделений — как в Палестине, так и в Египте. Он предлагал выслать в Палестину вербовочную группу и открыть отделения в Каире и в Александрии.
По обретенному им опыту с Макреди, он просил Алленби отнестись так же снисходительно к тем, "кто пожелает присоединиться к нам из частей под Вашим командованием". Он также предлагал, чтобы эти части проходили учения в Иудее, учитывая моральный эффект и более прохладный климат, — а также вдохновляющий эффект записи добровольцев. Он просил Алленби учесть, что британское правительство придавало "величайшее значение моральному эффекту этой еврейской бригады на всемирное еврейство не только в дружественных и нейтральных, но и вражеских странах".
Ответ последовал от генерального директора генерала Джона Болса, назначившего день встречи, но и предупредившего, что Алленби не поддерживает его предложение. Теперь же, во время совещания с Алленби, ему было прямо сказано, что Алленби не только не согласен на формирование новых подразделений, но против и существующего полка. Болс сообщил, что не чувствует никаких симпатий к сионизму"[443].
Все это Паттерсон сообщил Жаботинскому, пока они прохаживались по пыльной тропе между рядами деревьев. Мрачная перспектива отношения главного командования к легиону, как к падчерице, им обоим была ясна. Не утешало и сложившееся у Паттерсона ясное представление, что главным противником легиона был не Алленби, а многие повыше. Паттерсон по прошествии некоторого времени стряхнул свою подавленность. В конце концов, независимо от личных неприязней и политических убеждений, имела место нехватка людских ресурсов. Положительного отношения Алленби, как он верил, было бы достаточно для набора тысячи еврейских солдат по всему миру. Алленби, утверждал он, изменит свою позицию. В этом, писал Жаботинский, была истина, даже излишняя. "Не раз, а десять раз еще "передумал" генерал Алленби и касательно легиона, и касательно всей сионистской проблемы. Через несколько недель он разрешил набор палестинских добровольцев; потом опять затянул дело на долгие месяцы; потом пришел в восторг и обещал образовать "еврейскую бригаду" с Паттерсоном в качестве генерала во главе; потом не сдержал и этого слова, хотя сам его написал черным по белому"[444].
Так Жаботинский начал формировать о нем мнение, представленное в его мемуарах: "Именно люди с репутацией "железной воли" часто на самом деле тряпичнее былинки под ветром. Алленби, конечно, большой солдат. Но за что его приписали к большим государственным деятелям, это для меня по сей день загадка. Никто так не напортил Англии в Египте, как он потом за годы своего обер-комиссарства; о Палестине под его управлением и говорить не хочется. Я думаю, что в качестве исполнителя он действительно крупная сила; но это именно "исполнитель" чужих советов, а не направляющая рука. Хороший автомобиль, на котором кто угодно — если вкрадчив и удачлив — может ехать, куда угодно. Я таких людей много знаю, в разных углах быта, и всегда их боюсь. Это опасная комбинация — человек, к которому прилипла репутация упорства и непреклонности ("вол вассанский", прозвали его льстецы из библейских налетчиков при штабе), между тем как сам он, в сущности, почти никогда не знает, в чем ему упорствовать и непреклонничать, и вынужден запрашивать об этом советчиков.
Опасно здесь то, что такой человек уже невольно дорожит своей "железной" легендой, а потому принимает только те советы, которые дают ему случай лишний раз проявить "железные" качества. Тут раздолье именно таким советчикам, что умеют нашептывать против всего "сентиментального", "мягкотелого", против "идеологии", как выразился бы Наполеон. Сам по себе Алленби, вероятно, не враг ни евреям, ни сионизму — вообще вряд ли есть у него свой взгляд на такие проблемы; и теперь, когда он не у дел, и советчики перестали вокруг него увиваться, он, говорят, очень сочувственно к нам относится, но в те годы эта черта его помогла отравить и штаб, и армию, и всю правительственную машину таким озлобленным юдофобством, какого я и в старой России не помню"[445].
