Поначалу общину охватили мрачные предчувствия, но через несколько дней к ним примешалась новая эйфория, выразившаяся в многочисленных проявлениях любви к Жаботинскому. Его фотографии распространились по всему городу и появились в магазинах (где и были конфискованы в большом количестве британской полицией).

Не только сама личность Жаботинского произвела эффект на общественность. Он стал символом противостояния, рельефно выраженным в одиночном заключении. Евреи видели в нем вдохновителя самообороны, обеспечившей порядок в Новом городе, даже если им и помешали войти в Старый. В какой-то мере это помогало притушить горечь от погрома. Даже отказ администрации в разрешении на публичные похороны шести убитых евреев не погасил неожиданного чувства внутренней силы.

На заседании исполкома Временного комитета через неделю после погрома выступавшие как один употребляли выражение "хитромемут руах" (подъем духа), описывая настроение общественности.

Один из членов комитета накануне навестил Старый город и обнаружил, что никогда прежде не сталкивался с подобной приподнятостью. Приподнятость, однако, искала выхода в действии. Нарастало движение за демонстрацию по стране. На объединенном заседании Сионистской комиссии и Временного комитета было решено немедленно организовать долго откладываемые выборы в национальную ассамблею, которые послужили бы выражением, по заявлению одного из участников, неразрушимой связи между еврейским народом и землей Израиля[728].

Немедленная реакция сионистов на погром выразилась в двух практически одинаковых телеграммах Вейцмана Ллойд Джорджу. Они были отправлены через три дня после ареста Жаботинского. Текст более развернутой из них:

"В результате давно дозволенной ядовитой агитации и поджигательных выступлений в шовинистической прессе и политики администрации, способствующей антисионистскому движению, 4 апреля в Иерусалиме были развязаны насильственные антиеврейские беспорядки, продолжавшиеся три дня. Шесть погибших, женщины поруганы, 200 ранены, синагоги и священные свитки подверглись надругательствам и сожжены, имущество разрушено, в основном в пределах Старого города. Полиция приняла участие в бесчинствах.

Еврейское общественное мнение единодушно считает, что взрыв мог быть предотвращен, или, по крайней мере, беспорядки могли быть предотвращены или, в любом случае, подавлены немедленно после начала.

Требую комиссию по расследованию для установления ответственности. Это беспрецедентное преступление в истории Иерусалима.

Потребуются многие столетия, чтобы восстановилось доверие населения к британскому правительству.

Необходимо, чтобы вы убедили администрацию в огромной важности и необходимости мер по предупреждению дальнейших беспорядков"[729].

При внимательном прочтении возникает странное опущение. Обвиняя администрацию в попустительстве и отсутствии предупредительных мер, Вейцман не упоминает об активном участии администрации в нападении. Ему могло быть неизвестно о прямом подстрекательстве Уотерс-Тэйлора и Сторрса, но общеизвестный отвод войск до и во время погрома, последовавшие затем обыски в еврейских домах и учреждениях, — включая и его собственный, членов комиссии и больницу "Хадасса", — и тем более, арест руководителя и нескольких членов организации самообороны, неопровержимо свидетельствовали против администрации. Более того, в момент отправки телеграммы в городе уже все стихло, но заключительный погромный акт — наказание жертв — еще был свежей раной общины. Всего за 24 часа до отправки телеграммы в синагогах Иерусалима переживалась серьезность заключения Жаботинского и его товарищей.

В тот же день Вейцман отправил свою телеграмму Американской сионистской организации; описание погрома в ней было идентичным, за исключением двух дополнений: "Хадасса", — пишет он, — работала отлично, спасая, заботясь о раненых"; и "самооборона не была допущена в Город". И снова никакого упоминания о завершающем оскорблении — аресте оборонцев[730].

Ничто в источниках не позволяет предположить, что за два дня между арестом Жаботинского и отъездом Вейцмана в Каир, Вейцман предпринял что-либо для протеста против их ареста или потребовал освободить заключенных. Конечно, обсуждать это с Больсом или Сторрсом было бы бессмысленно.

То же, как казалось, относилось и к Алленби, с которым у Вейцмана состоялась резкая беседа меньше, чем за три недели до всех событий. Тем не менее он принял решение повидать Алленби. Эта встреча несла высокий потенциальный накал — встреча между главой виновной администрации и вождем ее жертв, шестеро из которых погибли, многие были поруганы, более 250 ранено и 21 арестован за попытку защитить общину.

Происшедшее при этой встрече Вейцман, по-видимому, не счел достаточно важным, чтобы представить официальный отчет или упомянуть в письме жене. Алленби же сообщает в Лондон: "Утром у меня состоялась беседа с Вейцманом. Он был в большом нервном напряжении, на грани слез, обвиняя палестинскую администрацию в антисионизме и называя недавние бунты погромом"[731]. Требование освободить арестованных упомянуто не было.

В свете этих фактов утверждение Вейцмана в письме Вере из Италии десять дней спустя, что "конечно, я сделал все возможное, чтоб освободить Жаботинского, но ты же знаешь, как медленно работает весь аппарат"[732], представляется весьма странным.

Некоторые из арабских агитаторов, арестованных после погрома, были размещены в Государственном доме, не бывшем тюрьмой, и вскоре освобождены без следствия. Жаботинский, как и остальные девятнадцать, просидел в тюрьме 12 дней после ареста. Его тщательно отделили от девятнадцати; даже время для ежедневной гимнастики не совпадало.

Жена, сестра и мать навестили его. Он был против визита матери, не желая огорчать ее и неприступным видом тюрьмы, и многочисленными ступенями, ведущими к его камере. Но ее это не испугало. С ним виделся также его друг доктор Шломо Перельман, редактор газеты "Гаарец", позднее описавший Жаботинского как "лишенного эмоций". Однако, сказал он, Жаботинский не унывает, полон жизни и смеха от души[733].

Он предстал перед судом после полудня 12 апреля.

Когда, два месяца спустя, каирская фирма Девоншира, Гольдинга и Александра подала на пересмотр дела его и его товарищей, они отметили ошеломляющую поспешность в арестах, судах и вынесении приговоров, которые они характеризовали как беспрецедентные в истории английского законодательства.

Поистине весь ход процессов станет уникальным в истории демократических государств, управляемых законодательным кодексом. Официальный протокол остается недоступным.

Но молодой юрист доктор Мордехай Эльяш вел протокол из зала заседания.

По прибытии Жаботинского в суд в три часа дня, ему предъявили пять страниц обвинений. Первым было владение огнестрельным оружием -3 ружьями, 250 патронами и двумя револьверами, "найденными в определенном доме".

Параграф в) на первой странице обвинял его во владении револьвером — тем самым, который он отдал Сторрсу в первый день беспорядков.

В отношении ружей и револьверов ему предъявили обвинение во владении "государственной собственностью". До сих пор обвинения были, по крайней мере, объяснимы. Далее же они несомненно перешли в область фантастики. Следовало, что:

3. В нарушение статей 45 и 56 Оттоманского уголовного кодекса, он вооружил граждан Оттоманского района друг против друга со злостным намерением спровоцировать насилие, грабеж, разорение страны, взаимные убийства и т. п., и беспорядки произошли как результат сего;