Комиссия предприняла "организацию ишува". Это она должна была теребить, тянуть и толкать к выборам, это она должна была бы стремиться к тому, чтобы ишув мог принимать решения и влиять на ход событий. Вместо этого она настаивала на отсрочке. Жаботинский еще раз напомнил, что в прошлом достижения общины представлялись за границей, и престав-лялись оправданно, как выдающиеся примеры еврейского творческого начала.
Сионистские представители превозносили плодородные поселения, отличную систему образования, вдохновенную организацию учителей, все, созданное в самых трудных условиях при турецком правлении[641]. Теперь же, когда пришло время прислушиваться к голосу ишува о будущем страны, когда обыкновенные жители Палестины, сотворившие чудеса, познавшие на собственном опыте местные условия, должны были бы стать главными советчиками сионистского руководства, их вынудили к молчанию. Их мнениями и взглядами пренебрегали. Рекомендации Национального совета от декабря 1918 года для представления на мирную конференцию, отбросили в сторону.
Затем, когда Временный комитет принял решение установить правовое положение руководства путем демократических выборов, его решение заблокировалось Сионистской комиссией. Неудивительно, что, не имея голоса ни за границей, ни в Палестине, ишув переносил постоянные унижения со стороны британской администрации.
Снова Жаботинский очертил свое видение сионистской политики относительно британцев, развившееся из наблюдений народа Великобритании и собственного трудного, но захватывающего опыта.
"Первопричина ухудшения отношения британцев к нам заложена в тактике [сионистских] лидеров. Но есть и другая причина. В этом мире уважение отпускается только тому, кто защищает свои права, поднимается на их защиту, не уклоняясь, пока окончательно не побеждает. Это дух, усвоенный англичанином с молоком матери. Он живет по этому принципу и не уважает и не понимает того, кто этот урок не усвоил. В перипетиях наших отношений вина не англичанина. Он в целом простая душа, не чувствующая нужды глубоко задумываться над вещами. Он смотрит на заметное и делает выводы. Проглотите эти пилюли? Проглатываете их уже год и больше? Значит, по вкусу. Значит, нравится. Вот и все".
Оплакивать надо не отдельные случаи дискриминации военной администрацией, а "жестокие поражения, нанесенные сионизму ввиду слепоты его руководства и, более того, в результате молчания ишува"[642].
Эти отважные слова без сомнения были представлены Вейцману, когда он приехал в середине октября в Палестину после более чем годового отсутствия. Но с Жаботинским он этого не обсуждал. Они встретились на следующий день после приезда Вейцмана. По рассказу Жаботинского (в письме к Белле), у них состоялась дружеская беседа. "Предлагал мне работать вместе, и пр. Говорили очень мило. Конечно, ничего из этого не выйдет. Расстались с тем, чтобы снова побеседовать на днях. Несомненно, оба про это забудем"[643].
Вейцман сообщил Белле, что Жаботинский "полон горечи, расстроен и изношен, теряет престиж" и что в Палестине ему действительно нечего делать[644].
Ввиду их натянутых отношений чрезвычайно неправдоподобно, чтобы Жаботинский, близкие друзья которого были под впечатлением от его неуемной энергии и заметной жизнедеятельности, выбрал в поверенные Вейцмана и обсуждал с ним горечь, усталость и разочарование.
Они встретились еще в течение визита Вейцмана, но, как писал Жаботинский Белле, не частно и всегда при десятке людей вокруг. "Если он приехал с намерением поладить со мной, то не так за это взялся", — пишет Жаботинский в том же письме к Белле. Он позволяет себе предсказание: "И вообще, между нами стена, вероятно, никогда уже мы не помиримся по-настоящему"[645].
Подход Вейцмана к Жаботинскому во время этого визита иллюстрирует верность ощущения Жаботинского. Они не виделись больше года. Правда, это был год острых разногласий о стратегии перед лицом пренебрежения военной администрации к Декларации Бальфура, откровенного антисемитизма чиновников и отсутствия вмешательства из Лондона. Существовало однако одно важное начинание, в котором они сотрудничали с 1915 года и по которому у них не было разногласий: необходимость существования Еврейского легиона.
Вейцман по-прежнему оказывал давление в Лондоне, чтобы создать план по его обеспечению. Жаботинский подталкивал английских друзей легиона в том же направлении. Но это, по всей видимости, не обсуждалось при встречах.
Был тут и частный аспект, который, надо полагать, тронул Вейцмана: возмутительный конец карьеры Жаботинского в легионе. Вейцман знал о происшедшем. Он знал о клеветническом отчете Уаллея, послужившем предлогом для насильственной демобилизации Жаботинского. Вейцман даже не выразил протест ни Военному отделу, ни Иностранному отделу. Мало того, он (как впоследствие писал Белле Жаботинский) "принял Уаллея как друга и пригласил его на завтрак"[646].
Из замечаний и Вейцмана, и Жаботинского ясно, что Вера Вейцман и Белла хотели, чтобы Вейцман нашел возможность совместной работы с Жаботинским. Видимо, по этой причине следует еще одна короткая встреча, во время которой они разговаривают "очень мало". Вейцман туманно говорит о "совместной работе", и они вновь расстаются.
Вейцман сообщил Белле, что беседа была "неопределенной", и не упомянул о дальнейших планах[647]. Впоследствие в те два месяца, которые он провел в стране, он явно избегал встреч с Жаботинским.
Интригует вопрос, играла ли какую-то роль в отношениях между ними дружба с Беллой Берлин. Временами Вейцман писал ей одно и даже два-три письма в неделю, рассказывая в деталях о своей политической деятельности и возникающих проблемах, перемежая это выражениями глубокой привязанности. В одном из писем он заявляет, что считает ее одной из самых интересных и культурных женщин, которых он когда-либо встречал[648].
Жаботинский тоже придерживался очень высокого мнения о ее уме (и о шарме и привлекательности, как он сообщил госпоже Жаботинской). Его письма к ней и Нине были более редкими, чем письма Вейцмана, его часто бранили за запоздалые ответы. Письма отражали исключительно особые отношения, сложившиеся со времени, когда сестры выхаживали его в 1918 году после ранения. Обычно он писал им раздельно, но иногда просил одну показать письмо другой. Но по меньшей мере одно письмо Белле не предназначалось для Нины. Из него ясно, что Белла была влюблена в него и что время от времени ее тоска прорывалась в письмах. Письмо, в котором Жаботинский сообщает ей о встрече с Вейцманом, начинается нехарактерно сердитым абзацем:
"Милый друг, давно вам не писал — думал совсем перестать писать. Причиной было одно ваше письмо из той категории, которую вы сами называете "глупой". Я не могу и не хочу больше получать такие письма, ни одной строчки. Я бунтовал против них, еще когда вы были здесь. Они ни к чему не ведут и никогда не поведут. Я вам это говорил. Но теперь я не могу примириться с самим фактом их получения. В этом есть что-то и от playing the game. Мой милый друг, это ультиматум. Не сердитесь на меня, но если вы мне пришлете еще раз письмо или строчку, которые я не хочу читать, я оборву переписку. Вы сами должны понять, что так нельзя. То ваше письмо было, конечно, censored EEF[649] в Палестине, и прочел его, несомненно, какой-нибудь отставной легионщик, знающий вас и меня. Я до сих пор злюсь, когда думаю об этом. Будьте хорошей девочкой и не принимайте близко к сердцу"[650].
