Его способность завоевать внимание публики по любому избранному им предмету никогда его не подводила. Газета "Хадашот Гаарец" сообщала о лекции в "Обществе нашего языка", председателем которого был Элиэзер Бен-Иеуда, где Жаботинский обсудил опасности, грозящие ивриту, и выступил с предложениями по борьбе с силами, препятствующими пользованию им в будничных делах. Репортер не смог не отметить: "Красивым произношением и стилем выдающегося оратора он заворожил публику".
Но он не ограничивался проблемами языка. На следующей неделе он выступил по другой проблеме, относительно которой имел определенные и не всегда популярные взгляды. Это была тема "Женщины и государство". Пришло его послушать много народу. Его выступление могло бы называться "Хвала женщине на службе нации". Приводя множество исторических примеров, он тепло говорил о способности женщин участвовать в политической организации.
Когда "Общество" выработало серию лекций о социальных и правовых проблемах, планировавшуюся на пять месяцев между январем и июнем 1920 года, Жаботинский обязался прочитать шесть лекций о правах национальных меньшинств. В марте он прочел первую из них. Остальные смело штормами той весны.
Его феноменальный запас энергии, отмечаемый современниками, проявился в те осень и зиму. Ему наконец удалось начать некоторые из литературных творений, так долго остававшихся на периферии его планов. Вдобавок к переводам из европейской поэзии и переводу на иврит стихотворения Эдгара По "Аннабель Ли", переведенному в "Хадашот Гаарец", он перевел знаменитого "Ворона". Тогда же Жаботинский начал работать над переводом "Ада" Данте и собирать материал к "Самсону".
"Я много работаю, но без каких-либо приоритетов, — писал он Белле. — Иногда мне кажется легче и приятнее писать на иврите, чем на других языках; но в больших количествах это тяжело. Четыре раза в неделю я должен написать редакционную колонку. Поскольку наша редколлегия так мала, я перевожу материал из английских и французских газет".
Его статьи в "Хадашот Гаарец" (переименованной в "Гаарец" в декабре 1919 года)[637] написаны на ясном и простом иврите, и из обсуждения злободневных вопросов начинают вырисовываться суждения о типе грядущего государства.
Постоянная забота об иврите была для Жаботинского не только эстетической или дидактической. Он верил и постоянно утверждал, что язык — один из двух столпов (второй — сельскохозяйственные поселения), на которых основано еврейское возрождение. Его беспокоило то, что он рассматривал как препятствие внедрению языка в каждодневную жизнь общины. Возрождение языка, существующее достижение представляло беспрецедентный, почти чудесный феномен в истории наций, но на той стадии его развитие замедлилось.
Для детей иврит был родным языком, но среди взрослого населения, знавшего иврит, процветало также и вавилонское обилие языков, привезенных из диаспоры. Жаботинский видел, что если в обществе присутствовали вновь прибывшие со слабым ивритом, к ним из вежливости приспосабливались, и беседа переходила на английский, французский или русский. Более того, в этой маленькой общине даже легкая "интервенция" не говорящих на иврите людей — членов Сионистской комиссии, врачей и сестер медицинской организации "Хадасса" в 1918 году имела немедленный англизирующий эффект на язык общества. Жаботинский настаивал на том, что еврейская община должна следовать логическому примеру других наций: ввести понятие национального языка. "Если мы примем тактику вежливости и будем говорить на языке, который "понятен", мы изгоним иврит отовсюду — из наших столовых, гостиных, залов заседаний. Всегда найдется кто-то, кто не понимает. Даже на публичных лекциях нам будут заявлять, что язык не понятен". "Оставьте вежливость на потом, — уговаривал он. — Это неприятно, это затрудняет жизнь новым иммигрантам, но им необходимо понять, что изучение иврита — их прямая обязанность, и настолько же ради себя, насколько ради всей нации. В конце концов, вновь прибывающие не приезжают сюда в поисках жизни, они не найдут здесь ничего готового и для них отработанного — ни дорог, ни удобных домов, ни электрических ламп. То, что они найдут здесь — жара и комары, природные условия, требующие двойных усилий, угрюмые соседи, может быть, и допотопное руководство. Те, кто выдержат этот экзамен, застроят землю; и среди прочих условий, которые нужно снести, язык". Взяв на вооружение популярную поговорку, он заключает: "В конце концов, мы достигли согласия, что тот, кто не отстроит дом, будет жить в палатке; тот, кто не осушит болото, получит малярию; тот, кто не заработает на новую одежду, останется в рваной. Этот принцип распространяется и на язык; и если это означает фанатизм, пусть будет фанатизм"[638].
Снова и снова он возвращается к корню проблем ишува — длящейся неспособности организовать демократические выборы руководства. В течение всего лета он уговаривал и убеждал Временный комитет провести давно обещанные выборы. Робкие члены комитета на выборы соглашались, но отсрочки следовали одна за другой. Существовало для этих отсрочек две причины. Одна — нежелание старой ортодоксальной несионистской общины согласиться с правом голоса у женщин. Жаботинский был возмущен. Сионизм являлся национальным движением, политические механизмы которого управлялись либеральными демократическими принципами; в его статьях на эту тему логика перемежалась со страстью. Он обвинил комитет в "сдаче клерикализму".
Одним из аргументов, использованных ассимиляторами в период борьбы вокруг Декларации Бальфура, был аргумент, что еврейское государство неизбежно создаст клерикальное, нелиберальное общество. Ответ сионистов гласил, что евреи представляют собой нацию, а не просто религиозную общину, и что "с нами как со всяким либеральным народом человек может быть членом нации, даже если у него нет связи с религией. Теперь мы подводим сами себя: мы сдались клерикализму в его самой постыдной форме — клерикализму, сражающемуся с равенством для женщин. Этот принцип был торжественно провозглашен на первом [сионистском] конгрессе в Базеле более двадцати лет назад. Наша организация трудилась и росла, и завоевала еврейские души, и наконец завоевала поддержку нашей идее всего просвещенного мира. Теперь объявляются те, кто заявляет, что сионизм противоречит Торе — и мы уступаем"[639].
Он требовал, чтобы возражениями ортодоксальных групп просто пренебрегли. Немыслимо уговаривать их, если они отказались принять участие в выборах. У них как группы не было особых прав. Напротив, они находились "вне лагеря". Жаботинский пояснял: "Они не спросили население, не принимали участия в возрождении языка, объявили изучение ремесел пренебрежением к изучению Торы, они возражают против всего, чем гордится нация. Можно было предложить, еще до спора о правах женщин, налогообложение, имеющее своим результатом удержание этого непродуктивного элемента от вмешательства в дело национального возрождения. Это несомненно было бы предпринято любой европейской нацией, если бы какая-то группа публично отвергла принцип гражданства. Но если они сами бойкотируют выборы, стоит ли им мешать? Почему мы должны пытаться уговорить или заставить их делать что-либо вразрез с их убеждениями, которые также идут вразрез с интересами возрождения? Здесь нет места сантиментам"[640].
И хотя подчинение требованиям ортодоксов повредило делу сионизма в пропагандистской войне с врагами за границей, не следовало винить ортодоксов. "У них не было, — писал он, — политического образования". Виноваты сионисты. У них-то политическое образование было. Это их давление, давление из Сионистской комиссии, обеспечило Временный комитет второй причиной отложить выборы.
