Вейцман и Жаботинский публично столкнулись лишь однажды в середине декабря на заседании Временного комитета. Здесь Вейцман и Усышкин, ставший председателем Сионистской комиссии, выразили согласие с требованием Жаботинского, чтобы коренным элементом сионистской политики стало продление жизни Еврейского легиона.
Но тут Жаботинский поднял другой вопрос — и пролил яркий свет на пропасть, разделившую его и Вейцмана в предшествующие полтора года. Здесь впервые разыгралось столкновение диаметрально противоположных взглядов и поистине самих характеров. Жаботинский предложил фундаментальную перемену в подходе сионистского руководства к еврейскому народу. Кардинально отличалось его видение существа гигантской задачи, стоявшей перед сионистским движением.
Беспрецедентные в истории бедствия евреев Восточной Европы вдохновляли его речь. Не ослабевая продолжались погромы; там образовалась открытая зона страдания. Жаботинский настаивал, чтобы сионистская программа по возрождению Палестины отражала необходимость спасти еврейство Восточной Европы, а центральный план воссоздания Палестины должен быть задуман и представлен как способ прекратить страдания в Европе.
"Вейцман утверждает, что необходимым условием для вашей работы является финансирование из Америки, но для отправки делегации в Америку этого недостаточно. Мы не единственные, требующие денег, это требование исходит и из Восточной Европы. Мы просим денег для строительства и созидания; с той стороны просят деньги во имя сочувствия, чтобы спасти массы людей от голода и холода. Если бы мы могли объединить эти две цели, если бы мы могли показать, что созидание поможет также и тем, кто взывает к состраданию, мы получили бы наши деньги в Америке. Для того, чтобы сдвинуть с места великую американскую махину, нужен план большого охвата. Мы можем выполнить лишь половину его, может быть, только четвертую часть, но вы завоюете веру народа".
Его призыв не был оригинальным. Он представлял собой проекцию первых принципов, на которых Герцль и Нордау основали движение: еврейское государство как разрешение еврейской проблемы. Тем не менее Усышкин и Вейцман были не согласны. Они воспринимали существующие факты как данность, которую нельзя изменить.
Вейцман заявил: "Мы не можем основывать нашу программу на несчастливых событиях в России. Не существует территориального плана, способного решить вопрос сегодняшнего состояния еврейского народа. Если бы мы могли создать такой план, подкрепленный фактами и убедительный в научном отношении, это могло бы стать основой пропаганды, как то предлагает Жаботинский. Но такой возможности у нас нет. В течение следующих трех лет иммиграция будет ограниченной. Даже если бы нам удалось довести ее до пятидесяти тысяч в год, это явилось бы малой долей тех, кто вынужден покинуть Россию. Я не могу прийти к публике и предложить великий план, если убежден, что не смогу провести его в жизнь. Мы должны честно заявить этим людям: наша программа мала, но мы способны осуществить ее". Он добавил: "Мы должны дать понять народу, что в будущем успех сионизма сделает подобные катастрофы невозможными".
Разница была огромной. В конце концов, денег пока что не имелось ни на какой план — маленький или большой. Их следовало лишь получить от людей, людей должно было убедить, сказав правду. Правда включала откровенное описание общего состояния еврейства, масштабы человеческой нужды, и обещание того, что сионистское движение готов напрячь все силы для облегчения этой нужды. Более того, замысел Жаботинского имел бы больше прав на американскую поддержку, так как перекликался с решением, принятым избранным сионистским руководством, которого добился Брандайз и его семья на встрече в Лондоне в августе.
Было разумно предполагать, что, если сионистское движение представляет, как настаивали американцы, весь народ, оно обязано взять на себя и объявить ответственность за весь народ, подчеркивая нужды восточноевропейских евреев. Следовало преподать урок еврейскому народу, что пока необходимо облегчить сиюминутные физические лишения и что уровень успеха единственно полного разрешения национальной проблемы нельзя определить заранее, ибо это будет зависеть от народного ответа.
Помимо этого необходимость связать сионизм с трагическим положением евреев в Восточной Европе имела для Жаботинского более широкое значение: это было необходимо для выработки политики сионизма по отношению к державам. За три недели до дискуссии он представил свои взгляды в "Хадашот Гаарец". Макс Нордау призвал к полностью открытой иммиграции в Палестину и навлек на себя критику из высших сионистских структур.
Жаботинский дал понять, что считает неограниченную иммиграцию экономически невозможной, но пояснил, что Нордау так же всего лишь подразумевал: не следует доверять ни одной нееврейской организации установление численности иммиграции. Только Сионистская организация имеет право регулировать этот поток. Такой принцип и в самом деле выглядел само собой разумеющимся и общепринятым в движении в 1918 году, но где-то в процессе переговоров в Лондоне оказался вычеркнутым из списка требований руководства. Таким образом, обсуждение возможной иммиграции из Восточной Европы оказалось исключенным.
"То, что сионизм не возник как спасение от погромов, как простое бегство, справедливо", — писал Жаботинский. Сионизм был созидательным движением. Тем не менее следовало приспосабливаться к новым условиям. На данный момент прорвались шлюзы гетто. Миллионы гонимых евреев просились на землю Израиля. Впервые в истории "мольбы замученного еврейского народа достигли ушей цивилизованного мира".
На истинных государственных деятелей ложилось обязательство объединить два феномена: катастрофу в диаспоре и освобождение Родины. Следовало заявить Европе, что не существует решения еврейского вопроса вне Палестины; более того, что она является единственным выходом из сложностей, возникших во внутреннем положении стран Европы от еврейских бедствий; что Европа сама была заинтересована в великом сионистском начинании. Ясно, что это было задачей трудной, но хотя бы поэтому сионизм вправе ожидать поддержку из Европы.
"Нет нации, — заявил Жаботинский, — которая могла бы предсказать результат своих начинаний. Возможно, все проблемы не решатся в одночасье, не на следующий день; может быть, не все, а лишь половина. Но помогите нам сделать это великое усилие, дайте нам свободу действий — и зодческие инструменты".
Такая формулировка требований сионистов и такое видение показало бы народам мира, что сионизм имеет не только величайшее моральное значение, но и политическое применение. Среагировали бы на это по-разному: некоторые европейские лидеры покровительственно: некоторые — скептически, но кое-кто приветствовал бы план, предлагавший решение вопроса. Но шаг не был сделан.
"Чуть ли не на следующий день после публикации Декларации Бальфура мы сами стали кричать на все стороны: "Не воображайте, что сионизм есть решение проблемы еврейских страданий!" Мы сами, и никто другой, первыми ринулись сообщать всем, что мы умеренны и осторожны в наших планах и не намереваемся выдвигать сионизм как выход из гигантской нужды в эмиграции из Восточной Европы. Мы превратили сионизм в фактор морального утешения, духовную забаву, общину, которой надлежит быть примером для евреев всего остального мира".
"Нордау был прав, — заключает Жаботинский. — Если мы допустили, чтобы подобная трактовка укоренилась в народных умах, это определит и требования, предъявленные нами, и права, нам отпущенные". Анализу Жаботинского не последовали. Его предложение принято не было. Подход
Вейцмана продолжал доминировать в подходе к политическим решениям сионистского руководства. В своей речи к Временному комитету Жаботинский поднял еще один вопрос: он призывал к тщательному изучению уроков прошлого. Он серьезно критиковал Вейцмана и его лондонских соратников за их отношение к представителям ишува. Он специально обсудил манеру, в которой рекомендации Национального совета в декабре 1918 года были отклонены. Серьезным просчетом являлось непредъявление требования, чтобы Сионистская организация могла влиять на назначения в будущем правительстве Палестины. Если бы лондонское руководство проявило твердость по данному пункту, требование было бы принято. Вейцман не ответил на вызов. Хотя он и испытывал беспокойство в связи с трудностями сионистского движения, его вновь охватила эйфория от улучшения отношений с администрацией по прибытии Майнерцхагена. Как новый главный офицер по политическим вопросам тот, несмотря на огорчение от всеобщей враждебности к сионизму среди членов администрации, упорно трудился над обеспечением пересмотра отрицательных мер, влиявших на экономические планы. После консультации с Вейцманом он подал Алленби список сионистских просьб. Алленби оказался сговорчивым. Вейцман сумел сообщить в Лондон, что все семь проектов утверждены. Они включали приобретение бывшей немецкой фабрики по производству строительных материалов, земли под строительство цементной фабрики и бывших немецких деревень Сароны и Вильгельмины для расселения семидесяти семей. Алленби согласился также на иммиграцию от 500 до 700 обученных рабочих для этих проектов[651].
