В письме содержалось неожиданное замечание. Вейцман отмечал, что дела в Париже двигались хорошо "и многое зависит от благополучия в Палестине"[569]. Это свидетельствует о значительной перемене в представлениях Вейцмана. События в Палестине, таким образом, являли собой непреходящее явление, не составляющее прецедента и изменяемое с установлением гражданской администрации. Здесь он представляется еще большим "пессимистом", чем Жаботинский: влияние палестинских событий видится ему немедленным, а не отсроченным до установления гражданского режима. Это неожиданное осознание, по-видимому, было связано с его свиданием с Бальфуром 1 апреля и разъяснительным письмом Бальфура. Это письмо вызвало серьезные опасения.
Почти год Вейцман избегал доводить до сведения правительства, в какой степени военная администрация (на некоторые грехи ее он жаловался, впрочем, несколько раз) непосредственно ответственна за напряженность между евреями и арабами. Получив докладную от Жаботинского от 12 ноября, он пренебрег его советом и предостережением и последовал совету Клейтона снять Жаботинского. Более того, он продолжал восхвалять верхушку администрации. Обо всем этом Бальфур был осведомлен. Поэтому неудивительно, что Бальфур, которому Вейцман цитировал Клейтона, читал доклады Клейтона уважительно и внимательно.
И теперь Бальфур в своем письме занял позицию, которую Клейтон постоянно навязывал Лондону, — что за трения ответственность лежит на евреях. Эти "крайние" высказывания в Палестине и за ее пределами провоцировали брожение в дополнение к растущим страхам арабов от ожидаемой экспроприации и политического подавления евреями. Следовательно, это евреям следовало менять свое поведение, и Бальфур призывал Вейцмана принять к тому меры[570].
Письмо Бальфура к Вейцману (от 3 апреля) отражает значительный успех верхушки военной администрации в кампании по отлучению друзей сионизма в правительстве в Лондоне. Она теперь решительно возобновила попытки обкорнать крылья еврейским батальонам и, по всей видимости, озлобить их состав. С ростом неприятностей в Египте, арабской подстрекательской кампании, организованной из Сирии и в полном размахе в Палестине, они расквартировали 5000 легионеров, составлявших почти весь гарнизон в стране, — охранять дороги и железнодорожные пути и армейские лагеря и установки. Они также прислали 40-й батальон на подступы к Хайфе, что было исключением в принятой ими политике держать еврейские войска в стороне от еврейских населенных пунктов. Теперь же вдруг солдатам батальона, состоявшего в основном из палестинцев, были запрещены визиты в город. Генеральная ставка разъяснила командирам, что это было шагом к умиротворению арабов ввиду неуправляемого поведения некоторых солдат по отношению к арабским гражданам.
Это был жалкий предлог. Арабские старейшины организовали кампанию жалоб на еврейских солдат английским властям: практически ни одна из жалоб оснований не имела. Стычки, изредка имевшие место, были не больше, чем кулачные бои. Жаботинский описывает их весьма любопытные причины:
"Больше всего недоразумений бывало у второй части палестинских добровольцев — у той, которая сама выросла в "восточной" обстановке. Против арабов эти молодые люди ничего не имели, напротив — чувствовали себя с ними, как дома, совсем по-приятельски, и арабским языком владели в совершенстве. Отсюда и все горе. Начиналось с того, что солдат в отпуске встретил знакомого, поздоровались, обнялись, пошли в кофейню, выпили, сыграли партию; при этом сначала подтрунивали друг над дружкой, — что бывает и у самых близких друзей — потом поругались, а в конце подрались"[571].
Объяснение британцами закрытия Хайфы могло бы быть принято, если бы не тот факт, что администрация не принимала никаких мер при стычках арабов с другими, нееврейскими, солдатами, — например, австралийские солдаты сожгли целую деревню Сарафанд, совсем вблизи генеральной ставки Алленби, убив несколько арабов в отместку за пристреленного товарища[572].
Остатки доверия к англичанам были рассеяны следующим шагом Генеральной ставки против еврейского батальона и, по существу, против всей еврейской общины.
6 апреля Главный администратор генерал Мани издал указ: Иерусалим в пределах городской стены объявляется закрытым для еврейских солдат с 14-го по 22 апреля включительно.
Даты представляли собой дни Пасхи, одного из трех праздников, когда религиозная традиция предписывает восхождение в Иерусалим, радостный обряд со времен Храма. Генерал Мани (и уж наверняка полковник Габриэль, который, по мнению Жаботинского, полностью доминировал над Мани) хорошо осознавал, какой это будет удар по еврейской общине. Паттерсон был возмущен. "Не могу представить себе, — писал он, — большей провокации для еврейских солдат, или большего оскорбления. Такого унизительного указа не появлялось со времен императора Адриана"[573].
Нет сомнений, что указ был рассчитанным вызовом. Жаботинский снова выступил с предостережением. Он снова ощутил запашок России. "Я хорошо знаю царскую Россию, — писал он позднее в письме Совету армии Великобритании, — но даже там подобные акты религиозного преследования были бы невозможны"[574].
Он призвал Сионистскую комиссию потребовать отмены указа.
Руководство комиссии, вновь прибывший исполняющий обязанности председателя Фриденвальд и Бианчини, которые, по словам современного израильского историка, "далеко не были способны представлять сионистские интересы с достоинством и твердостью"[575], удовольствовались протестом. Когда Мани высокомерно уведомил их, что решение было принято после "тщательного рассмотрения всех обстоятельств", они заключили, что сделали достаточно. В конце концов, решили они, в запрете не содержалось глубокого значения, а Жаботинский с его "страхом перед прецедентами" всего лишь преувеличивал.
Стоит отметить, что неустановленное число солдат батальона проникло в Старый город для защиты евреев в случае атак. Несколько из них были арестованы[576].
***
Резко враждебное отношение военной администрации к Декларации Бальфура, к сионизму и практически к евреям Палестины, а также их кампания по вытеснению французского влияния из Сирии, проистекали, во-первых, из вполне определенной имперской цели, поначалу не связанной с сионизмом или евреями. Верхушка администрации состояла из военных, служивших в прошлом на территории британского протектората в Египте и Судане. В начале мировой войны группа этих военных развила план по переходу по завершении войны обширных арабских районов Оттоманской империи под контроль Великобритании. Тогдашний генерал-губернатор Судана сэр Реджинальд Уингэйт определил их цель как создание "федерации полунезависимых арабских государств под европейским руководством и наблюдением, — хранящих духовную верность единственному арабскому первосвященнику и считающих Великобританию своим патроном и защитником"[577].
С самого начала они следовали этому плану упорно, целенаправленно и с немалой дерзостью. Облачаясь в тогу экспертов, они успешно манипулировали правительством в Лондоне в целях достижения этой цели.
Они сделали Хусейна, шерифа Мекки, своей марионеткой, будучи убежденными, что он может успешно подчинить разнообразные арабские группировки и мобилизовать существенные силы для помощи в борьбе с Турцией.
В обмен на его обещание военного сотрудничества именно они вдохновили британское обещание будущей арабской независимости на большинстве территорий — и собрали значительную сумму в золоте для немедленной передачи Хусейну. Когда же выяснилось, что влияние Хусейна было весьма ограничено, а военные способности минимальны, именно они спланировали и воплотили в жизнь шараду с приписыванием арабским подразделениям побед, одержанных британским оружием[578].
